— Разве можно бояться счастья?
Положил жука.
— Что это?
— Скарабей. Его почитали в Египте. Нам кажется — дикари. А может, так было и лучше. Мы, кажется, недалеко ушли — те хоть в навозника верили.
На столе — фотография в рамке, обычная глупая семейная пастораль, пастух, пастушка и их барашечка. Николай Александрович с женой, совсем еще юной тощей особой, и их курносое чадо с прижатым к сердцу зайкой. Ухватились за сына, как за спасательный круг, и смотрят на меня. У мальчика чуть косят глаза.
— Какой у вас чудесный мальчуган! — сказала я, чтобы что-то сказать.
Удивляясь их крошечным порциям, Николай Александрович никак не может понять, почему я ничего не ем. Знал бы он, как я тайком на спиртовке готовлю тошнотворную тюрю и как заставляю себя ее глотать. С каждым днем становится все хуже. Я буквально чувствую, как это — то, что даже теперь боюсь назвать его именем, коротким и простым — пожирает желудок, его стенки, кишки. Я знала, что теперь все пойдет быстро, и, в общем-то, была готова к этой стремительности, но все это чушь и ложь — можно лишь убеждать себя в готовности, но невозможно, абсолютно невозможно быть готовой.
Помню, как вышла от врача на Бульвар де Гренель, еще не успев толком осознать, еще удивляясь и не принимая, не ошеломленная и не подавленная, но
— превратившаяся вдруг в зрение и слух: с неба сыпала мелкая сухая крупа, и голуби крыльями смахивали с мостовой поземку — шорох перьев об асфальт, — и обоняние вдруг заменило мысли: спустилась в метро, а там вонь от клошаров. То, чего боялась, в чем в последнее время не сомневалась, с чем смирилась и в чем даже пыталась найти какую-то необъяснимую горькую сладость, превратилось вдруг из ночных страхов в названную реальность. Одно слово — и невидимое стало осязаемым, страшное и принадлежащее только тебе — рядовым случаем, еще одной галочкой в медицинской статистике.
Первое желание — броситься к кому-то, рассказать, объяснить, поделиться, да-да, разделить того, кто возвращает внутри меня все съеденное обратно, и всучить в чьи-то руки. Сказать кому-нибудь: я умру.
А потом заходишь в магазин — чулки порвались — там улыбаются тебе, и улыбаешься ты. И оказываешься в суетливой толпе на вокзале под закопченными стеклянными арками.
Упаковала чемодан — и к морю.
В Ниццу едут с Лионского вокзала. Французские поезда — дрянь, но какая разница.
Зима прямо на глазах, как в детской сказке, превращалась в лето. Пассажиры бросались от окна к окну, теребя друг друга:
— Посмотрите только!
Мимо проплывали красные голые скалы, развалины замков, виноградники, серые оливковые рощи, в фиолетовой дымке далекие горы, пальмы, громадные толстолапые кактусы.