— А почему вы все еще здесь? — интересуюсь я. — Неужели вас никто не ждет дома — ведь сегодня День святого Валентина!
Он семенит рядом, стараясь не отставать от меня; его пальцы щелкают, как костяной метроном.
— Новые правила. Меня должны уведомлять о каждом пограничном случае.
— Пограничном?
— Вам известны правила, доктор Стюарт. Совершенно разумно…
— Простите. Неужели я пропустила момент, когда вы окончили медицинский колледж? — огрызаюсь я. — С каких пор вы получили право определять степень жизнеспособности, Ричард? Вы собираетесь смывать в унитаз только младенцев или планируете выдергивать вилки, вырубая системы обеспечения в гериатрическом отделении?
Такое впечатление, что Ангел вот-вот накинется на меня с кулаками. Он явно с трудом сдерживает себя. Я знаю: только что в его лице я обрела опасного врага.
— Кто-то должен отвечать за операционные издержки больницы, доктор Стюарт. Если у вас перерасходы, мы должны урезать финансирование в других отделениях. Одни сутки в кувезе стоят столько же, сколько…
— Вы ожидаете, что я буду стоять и смотреть, как умирает этот ребенок?
— Этот плод, — подчеркивает он, — слишком мал, чтобы быть жизнеспособным.
— Сверьте-ка часы. Уже десять минут первого! — отрезаю я. — Значит, десять минут назад этому ребенку исполнилось двадцать три недели. Он выиграл главный приз — шанс остаться в живых. А теперь прошу извинить: меня ждет пациент.
Можно возликовать. На стороне Ангела была и вероятность, и статистика. И тем не менее вопреки всему малышка Анны и Дина, получившая весьма подходящее имя Хоуп[6], воспользовалась своим крошечным шансом. Следующие четыре месяца ей суждено провести в кувезе, в путанице проводков, подсоединенных к ее малюсенькому тельцу. Пройдут недели, прежде чем она сможет хотя бы вздохнуть самостоятельно. Но ведь она выжила! Томография мозга не выявила явных аномалий, хотя вздыхать с облегчением пока рано. Для такого малыша риск инфекции огромен. Однако пока все идет нормально.
Почему-то я не испытываю привычного эмоционального подъема. В начале пятого потихоньку прокрадываюсь в квартиру Уильяма. Я подавлена. Не могу отделаться от тревожного ощущения. Впервые за несколько лет мне хочется закурить.
Налив в стакан воды из-под крана и добавив четыре кубика льда (спасибо Америке за эту привычку), прокрадываюсь через темный коридор в спальню, по-детски морщась от громкого треска льда в запотевшем стекле. Прислонившись к косяку, замираю в открытых дверях. Во сне, без циничного выражения на лице, Уильям кажется моложе своих сорока восьми. Он не отвечает традиционным стандартам красоты — у него слишком неправильные черты лица. Полуизгладившийся шрам в три дюйма длиной рассекает его правую скулу — упал откуда-то с высоты в одиннадцатилетнем возрасте. Уильям до сих пор задевает отметину, когда бреется. Отчасти поэтому он отращивает модную щетину — уже с проседью, внезапно замечаю я, как и отпущенные длиннее обычного волосы. У него тяжелая, львиная голова; когда он улыбается, его чайно-коричневые глаза горят медным пламенем. Когда сердится, они темнеют до цвета кофейных зерен. Невозможно постичь степень его обаяния, силу его сексуальной энергии, пока его глаза не обратятся на вас. Я не влюблена в него. Я с самого начала понимала, что не могу себе такого позволить, особенно после Кипра. Развод с Бэт, учитывая ее проблемы, мы не обсуждали, да я и не желала его. Он никогда не являлся условием нашего соглашения.