Она отступает и ждет, дерзко воззрившись на меня.
— Ой, — только и удается пискнуть мне.
— И это все, что ты можешь сказать?
— Наверное, я немного удивлена…
Она фыркает.
— Ну… просто… Этна, сначала Дэн, теперь вот ты. Не то чтобы я… вряд ли… такого никогда не случалось прежде… ну то есть почему?
Этна берет меня за плечи, разворачивает лицом к пафосному, в стиле рококо, зеркалу, что занимает две трети дальней стены студии.
— Что ты там видишь, Бэт? — требовательно вопрошает она.
— Ну, знаешь, — мямлю я, опустив голову. — Ну, просто себя.
— Ты и впрямь не понимаешь? — Она склоняется над моим плечом, поднимает мое лицо за подбородок и смотрит в отражение моих глаз в зеркале. — Ты слишком привыкла видеть себя глазами своей чертовой мамочки, или невоспитанной дочери, или мужчины, который двадцать лет делит с тобой постель и принимает тебя как должное. — Она осторожно встряхивает меня за плечи. — Ты только взгляни на себя! Ты прекрасна. И сама этого не понимаешь! Поразительно! Ты даже не осознаешь, насколько хороша собой!
На миг я почти вижу в себе красоту. Иногда, много лет назад, взглянув на собственную фотографию, сделанную в неожиданный момент, я думала: «Боже, я ведь почти мила…»
Но это было так давно.
— Ты любишь меня, — с удивлением заключаю я.
— Да, конечно, — сердито отвечает она. Отвернувшись от зеркала, я заглядываю в ее угловатое умное лицо. Двадцать лет Этна Бромтон была моей лучшей подругой. Мы прошли через потери и горе, пережили минуты счастья, перенесли рождение детей и вступление в брак, неудачи и успех; наши судьбы были настолько разными, насколько только могут разниться судьбы двух женщин, — и все же Этна мне ближе всех на свете, в том числе Уильяма. Ведь мы делились друг с другом всем. Как я могла не знать о ней такого? Я знала.
— Я тоже люблю тебя, — признаюсь я, — только не совсем так…
— Ничего страшного, — отвечает она, — я и не ждала от тебя иного.
— Знаю, — говорю я. И тут уже я целую ее.
Я не люблю ее так, как она меня, и все же люблю достаточно. И она меня любит. Любовь, даже неправильного человека в неправильных обстоятельствах, сама по себе все равно правильна. И не принять ее с благодарностью было бы надменностью в худшем виде.
Я никогда не была поистине богемной художницей. Если уж начистоту, мне скорее ближе по духу цветочки на тарелочках. Лишь теперь, однажды, мне хотелось бы увидеть себя глазами Этны. Быть тем человеком, которого она во мне видит.
И ведь это не будет считаться? С женщиной? Господи, ведь это не то, что с Дэном.
И вот я веду ее к низкой японской кровати в углу просторной пыльной мастерской; ее пальцы скользят вдоль моего позвоночника, словно пальцы монашки по бусинам четок. Я развязываю пояс на своем аккуратном платье спортивного покроя и помогаю Этне расстегнуть пуговицы на ее блузке — у нее руки дрожат, самой ей не справиться. Легко пробегаю ладонями по ее голым плечам, пока она расстегивает мне лифчик и накрывает ладонями мою тяжелую грудь. Невозможно ощущать, как к тебе прикасаются с такой любовью, и оставаться внутренне неприкосновенной.