Я остался один. Огоньки пяти свечек подрагивали, тщетно силясь разогнать тьму.
Один в темноте. Ни писка, ни шороха. Здесь нет ни мышей, ни тараканов. Несколько десятилетий назад я бы порадовался такому посылу. Сейчас от этой мысли стало совсем жутко.
Ждать пришлось долго.
Вооружившись одной из свечей, я медленно пошел в сторону от алтаря. Мысль о том, что неразумно оставлять пленника одного взаперти, а то мало ли что он сделает, рассосалась очень быстро. Делать здесь было нечего. Из храма вынесли все, что можно было вынести. Остались разве что алтарь и свечи. Да облупившиеся стены пугали истертой росписью, где сквозь невнятные очертания нет-нет да проглядывал чей-то полный понимания и тоски нарисованный взгляд.
Я один в храме. Все, что есть вокруг меня — нарисовано. Да и то давно стерлось.
Я один в мире. Все, что есть вокруг…
Я тряхнул головой, отгоняя страшную мысль. Я не один. У меня есть Эля. Она ждет меня, и я уже рядом. Осталось только уйти отсюда и…
Скрипнуло. Во мраке обозначился светлый прямоугольник дверного проема. Мелькнул силуэт, и все снова залило темнотой.
— Фресками любуешься? — в голосе Ивана прозвучала насмешка, но сам он не смеялся. Изучал.
Медленно опустив руку со свечой, я шагнул назад к алтарю. Иван, между тем, подхватил другую свечку и начал зажигать одну от другой, плодя свет.
— Откуда ты? — спросил он, не глядя в мою сторону.
— Вам же сказали: из-за стены.
— Я говорил с Григорием. Он подобрал тебя возле стены. Не ври мне.
— Я пришел из-за стены, — повторил я. — Проснулся во Внуково. Иду…
Слова застряли. Не объяснять же этому мордовороту, что я ищу женщину, которая мне даже не жена. Он ведь не поймет. Или поймет?
— Домой иду, — закончил я предельно нейтрально.
— Ну-ну, — кивнул Иван, и стало ясно: не поверил.
Он поставил свечку на место. Старался не зря, стало светлее. Над стайкой свечей вереницей трепыхались языки пламени. Иван отошел в сторону и опустился на замусоренный пол. Чертыхнулся.
— Не терплю беспорядок, — объяснил он.
— В армии приучили?
— Врожденный педантизм. — Иван не обратил внимания на подначку. — Психологи говорят, это не лечится. Я не жалуюсь.
— Ну да, — согласился я. — Жалуются те, кто в рабство попал.
Меня снова охватил приступ бесшабашной смелости. Чего бояться? Этого человека? Да что он мне сделает? Ну, убьет. Это в самом худшем случае. И это не страшно. Вокруг мир изменился. Все рухнуло. Вымерло. А то, что восстает, как замурзанный феникс из пепла, странно, а иногда и вовсе безумно. Безумно настолько, что какой-нибудь Босх со своими гипертрофированными бреднями должен был бы свихнуться от страха перед такой реальностью.