Дождь кончился. День кончился.
Мы вошли в Москву. Заночевали. Проснулись, собрались и пошли опять. Молча, словно чужие. Топали по Ленинскому, посматривали на разрозненные группы людей, обходили гигантские, заросшие ряской лужи, больше напоминавшие настоящие болота, пару раз останавливались на привал.
Я никогда не понимал людей, которые могут подолгу обижаться и не разговаривать, не понимал их и теперь. Но говорить с Борисом мне в самом деле было не о чем. И он молчал в ответ.
Небо так и не просветлело. Дождя больше не было, но и солнце не пробивалось сквозь низкие блеклые облака. Мир вокруг стал серым, потускнел под цвет настроения.
Город, в котором я родился и вырос, который всегда любил и, как мне казалось, чувствовал, сейчас был незнакомым, холодным. В нем затаилась агрессия. Москва смотрела на меня темными провалами окон, смотрела с настороженностью и непониманием. Город был другим. В этом он чем-то походил на Бориса. Я не знал, как реагировать.
Я вообще ничего теперь не знал. А кто знал? Борис? Нет, знаний у него не больше моего. Просто он реагирует на происходящее быстрее и резче. На него наезжают, он тут же отвечает ударом в челюсть. Не задумываясь. А я теряюсь. Может быть, именно потому, что думаю больше чем надо?
Может, правильнее не думать, а реагировать? Но как тут не думать?
Мысли сами лезли в голову. Обо всем сразу и о многом по отдельности. Перепрыгивали с одного на другое и снова бежали. По кругу.
Я думал о том, что произошло. Вообще с миром и с нами в частности. Думал о Борисе. Много. Не мог не думать. Мы всю жизнь с ним ссорились. Сначала в детстве из-за игрушек и прочей мелочи. Потом, по мере взросления, из-за взглядов на жизнь. Из-за карьеры…
Борис вкалывал на результат, мне нравилось работать с людьми. Борис не понимал, как можно ставить процесс выше результата. Считал, что получать удовольствие от работы в ущерб доходам может только неудачник. Меня удивляло, как можно работать без удовольствия, даже если это приносит солидные барыши.
Борис знал, что за деньги можно купить все или почти все. Я не был в этом так уверен. А от мысли, что продается каждый, вопрос лишь в цене, меня коробило. Для него же это была едва ли не основа веры.
Я не понимал и не желал понимать, как можно пользоваться женщинами и менять их, словно перчатки. Борис посмеивался над моей «внеземной любовью» и над тем, что я притащил ее в мамину квартиру. Да и над тем, что я в свои тридцать пять живу с матерью, тоже смеялся. Хотя чего вроде бы смешного? Просто мне так казалось удобно. И мама не оставалась одна.