В этой книге я уже говорил об Акватик — Парк-билдинг в Сан-Франциско, где стены расписаны единственными в Соединенных Штатах фресками, о которых стоит говорить. По правде говоря, есть только две вещи, запомнившиеся мне в Сан-Франциско: фрески Хилера и фуникулер. Все остальное стерлось.
В тот день, когда я увидел фрески, я отправился прямо в гостиницу и написал Хилеру письмо. Я решил немножко помистифицировать его этим письмом; это было бесшабашное, веселое письмо бесшабашному, веселому художнику, мысли о котором всегда веселят мне душу. Хилари Хилеру, весельчаку. Он прожил богатую жизнь, по большей части за границей. Он был любим всеми, в том числе и своими коллегами по артистическому миру, что говорит о многом. Время от времени он брал отпуск от живописи — играл на пианино в ночном клубе, сам держал ночной клуб, оформлял какой — нибудь бар или игорное заведение, писал ученую книгу по истории костюма, изучал американских индейцев, исследовал пропавшие континенты Атлантиду и My, занимался психоанализом, смущал сатану и сбивал с толку ангелов, впадал в запой, отыскивал новую любовницу, обучался китайскому или арабскому, писал трактат по технике живописи, готовился к занятию ковроткачеством, погружался в науку кораблевождения и так далее, и так далее. Он имел тысячу и одну страсть и друзей в каждом уголке мира, хороших, надежных друзей, ни разу его не предавших. Вдобавок к этому он был отличный комедиант. С ирландской кровью в жилах, это наверняка. Когда, заложив немного за воротник, он садился за фортепьяно, то пел песни на самых невообразимых языках. Мало того, он пел песни своего собственного сочинения, которые на следующий день забывал начисто. Это было, конечно, не пение, а так, истерическая менопауза для барабана и цитры. Но первостепенным для него, его навязчивой идеей был ЦВЕТ. Я полагаю, что Хилер знал о цвете больше, чем кто бы то ни было из живущих на Земле. Он пожирал цвет и запивал цветом. Да и сам он вмещал все цвета. Это не значит, что он просто был ярким и красочным, как мы говорим об оперении каких-нибудь очаровательных птичек, он был сущностью цвета. Это означает, что он в наивысшей степени отражал свет. Иногда он становился настоящим северным сиянием. Выражаясь столь изысканно, я пытаюсь сказать, что когда Хилер принялся расписывать стены, он вложил в это все, что пережил, что прочел, о чем мечтал и в чем отчаивался.
Попав в Акватик-Парк-билдинг, я рассмеялся. Это была естественная реакция: я словно расшифровывал человека по его руке. Некоторые пугаются, читая линии на человеческой ладони, им видятся там несчастные случаи, жизненные неудачи, опасные путешествия, всякие болезни. Что ж, глядя на фрески Хилера, я тоже много чего увидел. Это было определенно подводное царство. И совершенно определенно, Хилер чувствовал себя там как дома. Ничего удивительного, потому что он везде как дома, ему везде так же удобно, как птице в воздухе или чуду-юду морскому в черной глубине. Он как дома даже под психиатрической опекой. Какие чудесные часы он провел с безумными в больнице Святой Анны в Париже! Какими друзьями он там обзавелся — не среди врачей, упаси Боже, а среди обитателей этого заведения! Спасительное качество Хилера — он очень быстро сходится с любым человеком. Демократ в самом глубоком значении слова.