Легрис отбыл на войну на прошлой неделе — по счастью, слишком поздно, чтобы принять участие в кровавой битве при Инкермане,[312] хотя последние сообщения о страшных лишениях, претерпеваемых нашими войсками, заставляли меня сильно тревожиться за друга. Вечером накануне своего отъезда, во время нашего прощального ужина в «Корабле и черепахе», он снова попросил меня уехать из Англии до его возвращения.
— Так будет лучше, старина, — сказал он.
Как и я, Легрис пришел к выводу, что на реке за нами следил Плакроуз. Однако, хотя я доложил ему о карательной мере, примененной к мерзавцу мистером Абрахамом Гэббом и компанией, он тоже считал, что даже без Плакроуза Даунт представляет угрозу для моей безопасности. Я не хотел, чтобы Легрис уезжал на Восток с тяжелой душой, а потому с напускной уверенностью заявил, что ему нет нужды беспокоиться на сей счет.
— Я убежден, что Даунт не причинит мне вреда. Какие у него могут причины? Он скоро женится, и я больше ему не помеха. Разумеется, я никогда не прощу Даунта, но я намерен забыть его.
— А мисс Картерет?
— Ты имеешь в виду, конечно же, будущую миссис Феб Дюпор. Ее я тоже забуду.
Лицо Легриса потемнело.
— Забудешь Даунта? Забудешь мисс Картерет? Ты с таким же успехом мог бы заявить, что намерен забыть свое имя.
— Но я уже забыл свое имя, — ответил я. — Я понятия не имею, кто я.
— Черт тебя побери, Джи, — прорычал славный малый. — С тобой невозможно разговаривать, когда ты берешь такой тон. Ты не хуже меня понимаешь, что Даунт очень опасен, с Плакроузом или без него. Я прошу тебя, ради нашей дружбы, отправляйся путешествовать. Махни рукой на все. Уезжай — и лучше на подольше. На месте Даунта я бы желал твоей смерти, поскольку ты слишком много знаешь. Пусть у тебя нет доказательств, но ты все еще способен здорово осложнить ему жизнь, коли вдруг захочешь заговорить.
— Но я же не хочу, — спокойно сказал я. — Честное слово, не хочу. Мне нечего бояться. А теперь давай выпьем, чтобы нам еще не раз довелось посидеть вдвоем за жареной дичью и пуншем.
Разумеется, Легрис видел насквозь мое жалкое притворство. Но видел ли он горевшую в моих глазах решимость, которую ничто не могло ни скрыть, ни ослабить?
На улице мы расстались. Крепкое рукопожатие, короткое «доброй ночи» — и он ушел.
Сегодня утром, 11 декабря, я несколько минут сидел за столом, думая о Легрисе: где он сейчас и чем занимается. «Да хранят тебя боги, упрямый дуралей», — прошептал я. Потом, снова чувствуя себя мальчишкой, я быстро надел пальто, теплый шарф и с легким сердцем вышел на заснеженную улицу — полюбоваться Великим Левиафаном в зимнем одеянии.