В окна струился послеполуденный свет. Груди у Ролфы, с обритым мехом, лежали блинами. Милена целовала ей колючий живот, шевеля языком в дырке пупка. Затем память повела ее ниже — туда, где Ролфа себя не брила и где в складках пряталось ее сокровенное, женское. Милена целовала ей это местечко, скользнув в него языком и развернувшись своим маленьким телом к Ролфе, чтобы та тоже могла ее целовать. Не убежища и не утешения искала Милена, а тела, которое составляло бы единое целое с душевным портретом.
Послышалось шипение. Два Пузыря расстыковались, и меньший из них отплыл от своего старшего собрата. Он возвращался на Землю. «Христов Воин» предстал перед Миленой-режиссером на фоне чистого белого света, который отбрасывал ее Пузырь. «Ничего-ничего, не огорчайся, — успокаивала она себя. — Ты вернешься, обязательно вернешься сюда, к премьере “Комедии”».
«Zamavej no razloucenou, Milena!»
«Помаши на прощанье, Милена», — последние слова на родном языке, которые ей довелось услышать от матери.
«Ну что, едем домой», — думала Милена-режиссер.
А вот ночь, и ее комнатка в Раковине.
— Сейчас запою, — стуча зубами в ознобе, говорит вдруг с кровати Ролфа. Милена в панике ищет карандаш, чтобы записать, не упустить ни одной ноты. «Зачем записывать, Милена? Ведь никто ничего не забывает. Разве что сторонится собственной памяти, избегая вспоминать. Ты запомнишь эту музыку на всю жизнь, нота в ноту».
Ролфа начала петь фрагмент из окончания «Чистилища» — как раз то, на чем суждено будет окончиться трансляции спектакля. Она пела, не сводя с Милены улыбающихся глаз. Пела музыку, равную по величию Генделю, Вагнеру, а то и Моцарту; ноты, исторгаемые из недр души — вселенской души, а потому не принадлежащие никакому хозяину, не подлежащие никакому гнету. Музыку из царства свободы; царства, где все мы должны жить.
— Отдохните, а! — прокричал кто-то выше этажом.
Ролфа заулыбалась и стала петь лишь громче. «Это ты тоже запомнишь», — говорила ее улыбка.
— Тише! — провыл кто-то рядом.
Милена распахнула окно, прокричать им всем; всем, кто преграждает музыку Ролфе, Милене, себе самим:
— У нас тут с жизнью прощаются!!
Для нее оно так, по сути, и было.
Ролфа воздела руки и каким-то чудесным смешением воздуха и слюны воспроизвела звучание аплодисментов, звучание справедливости. И вдруг они обе очутились на улице Ролфы — среди ночи, у парка, где деревья тоже аплодировали своей листвой. На Милене были заношенные перчатки с отрезанными пальцами. А Ролфа, снова в меху, обнимала ее и тихонько баюкала. Почему-то шел снег. Снежинки падали, как звезды. Когда же там шел снег?