И вот он взял ее на руки, отнес в постель, бережно опустил на подушки, опять поцеловал и, отойдя в сторону, разделся и скользнул к ней под одеяло.
Он осыпал поцелуями ее губы, волосы, веки с пушистыми ресницами, шептал на ушко ласковый вздор, успокаивая и одновременно воспламеняя ее.
Потом с поцелуями снял с нее одежды, с восторгом взирая на ее обнаженное божественно прекрасное юное тело. Нежными и страстными ласками он говорил ей, как она прелестна и желанна, как трудно ему, невозможно устоять перед ее соблазнительной красотой.
Он целовал ее в ямку внизу гибкой шеи, и губы его чувствовали биение ее сердца.
Ласкал губами трепетные голубые венки под нежной кожей в локтевом изгибе, вогнутую чашу девического живота, теплое углубление под стройными коленями, высокий свод ее детских ступней.
Эта ночь принадлежала им, и он был полон желания любить в ней все, все до последней клеточки!
Она лежала под ним гибкая и податливая, только беспомощно выдыхала его имя, когда он решался на новую интимную ласку и без слов давал ей понять свое восхищение ее совершенством.
Он приподнялся и слегка раздвинул ее бедра, и она нетерпеливо подалась навстречу ему, и пылающими губами он обжигал ее трепещущее от возбуждения тело, упиваясь восторгом, когда она приглушенно выкликала его имя, сначала изумленно, а затем восхищенно.
А дальше последовало то, что должно было, и эта ночь стала только их ночью, и Николь принадлежала ему, как он желал, а он – ей, как желали они оба.
Сметя все барьеры и запреты, она познала великую тайну и великий восторг и изливала их в ликующих и изнемогающих стонах.
Он же изведал неизъяснимую, неведомую прежде благоговейную нежность к девушке, с доверчивой радостью вручившей ему свою невинность.
* * *
– Попросить, чтобы принесли еще масла? – спросил Лукас, когда они сидели за маленьким столиком у окна и она намазывала маслом толстые ломти хлеба домашней выпечки.
Он набросил на голое тело халат, а Николь надела его рубашку, которая оказалась ей ниже колен. Догорающие угли уже почти не давали света, от свечей оставались одни огарки. В полумраке на белом фоне рубашки резко выделялись черные волнистые пряди, свободно струившиеся по ее плечам и спине. В окна заглядывала темная звездная ночь, и Николь казалось, будто темнота в комнате и за окном окутывала их с Лукасом теплым и уютным покровом близости, воспоминание о которой не изгладится из ее памяти до конца дней.
Николь посмотрела на свой хлеб, щедро намазанный маслом.
– Вы намекаете, что я съела слишком много масла?
– Ну что вы! Вы и фунта не съели.