Друзья исправно посещали Берга, абонировались в библиотеке, читая книги вроде «Вечного жида», «Трех мушкетеров», «Тайн французской революции», «Королевы Марго», «Графа Монте-Кристо».
В течение месяца оба так и не видели ни разу дневного света.
— Может быть, его уж и нет? — говорил Карташев.
— Во всяком случае, это не важно… — отвечал Шацкий.
Но, собственно, настоящее увлечение первых дней той жизнью, какою теперь зажили Карташев и Шацкий, уже прошло у Карташева. Грызло его и сознание праздности и незаконности такой жизни и, наконец, бесцельность ее. Так, с итальянкой продолжались заигрыванья, но дальше взглядов и улыбочек дело не шло, да и не могло идти, потому что уже один билет в третьем ряду был непосильным расходом.
— Мой друг!.. — говорил ему Шацкий, с расстановкой, точно подбирая выражения, что как бы придавало особый вес его словам, — или объяснись… или дай ей понять наконец, что ты… ну не можешь… плох…
— Конечно, плох, — быстро отвечал, краснея, Карташев. — Я любовь понимаю, если могу любимой женщине дать все, а если я не могу…
Шацкий, не сводя прищуренных глаз с Карташева, качал отрицательно головой.
— Все это очень условно… пять сотенных…
И он вынул из портфеля пять радужных бумажек и показал Карташеву.
— Вот таких.
Глаза Карташева смущенно и с завистью смотрели на недосягаемое богатство, но он как мог тверже ответил:
— Это не деньги…
— Да-а? — спросил пренебрежительно Шацкий и спрятал деньги назад. — Если хочешь попробовать, возьми. — Он опять вынул деньги и протянул Карташеву. Карташев не знал, шутит Шацкий или предлагает серьезно. Но Шацкий уже снова спрятал деньги, говоря: — Мой друг, я не хочу быть причиной твоей гибели… Она не стоит твоей любви.
— Да я и не возьму твоих денег.
— Конечно!..
— Потому что раньше двадцати одного года не буду иметь своих.
— Жаль, жаль. Я считал тебя более приличным мальчиком. Ты в гимназии выглядел таким… ну, по крайней мере, тысяч на двести… Такой задумчивый, как будто стоит ему только пальцем двинуть, и Мефистофель уж готов к услугам… а ты, в сущности, только жулик. Да, ты падаешь, мой друг… и я боюсь, что ты, наконец, превратишься в простую кокотку… как Ларио: «Дай рубль на память…»
Такие разговоры коробили и раздражали Карташева. Он был опять без денег, надо было или брать взаймы у Шацкого, или прекратить посещения Берга. Он давал себе обещание не ходить к Бергу, но в восемь часов вечера неудержимо рвался следом за Шацким. Шел неудовлетворенный, томился в коридорах деревянного театра, томился в кресле, слушая те же арии, видя те же движения, томился, смотря на ту же толпу поклонников, которые и во время представления, и в антрактах непринужденно кричали, смеялись и пили шампанское.