Разговор оборвался. Ларио прошелся по комнате.
— Ну, а ты, Миша, как?
Шацкий утомленно закрыл глаза.
— Ты все худеешь.
— Я плох…
Он сделал гримасу и провел рукой по лицу.
— Здешней воды не переношу… Денег нет… и высылать не хотят… Мне, кажется, остается одно: пустить себе пулю в лоб.
— Что ж, пускай, Миша… мы тебя хоронить будем, а ты только этак головкой станешь поматывать… знаешь, как анафема…
— Дурак… Какая анафема?..
— Старушка одна такая была. Ну, жила себе где-то, не видала никогда анафему… Ну, и пошла искать. «Видела анафему?» — спрашивают ее. «Видела, батюшка, видела…» Выскочил к ней какой-то волосатый да кричит: «Анафема!!», а она сидит да только головкой поматывает, а он опять: «Анафема!..»
Шацкий не слушал.
— Нет, Миша, ты что-то того… действительно плох…
Шацкий встал, оттопырил пренебрежительно нижнюю губу и продекламировал тихо, закатив глаза:
— Волк, у которого выпали зубы, бешено взвыл…
— Миша, не грусти: зубки есть еще у тебя.
Шацкий лениво потянулся.
— Ну, что ж ты? Деньги есть? — спросил он.
Ларио смутился.
— Трешница, Миша, есть… Понимаешь, я того… я как только получу, тебе сейчас же… того…
Шацкий сделал вид, что хочет зевнуть, но не зевнул и, опять падая на диван, лениво произнес:
— Успокойся.
— Понимаешь… хоть и бенефис, а все-таки надо… понимаешь…
— Понимаю, — устало кивнул головой Шацкий.
— А впрочем, Миша, если ты уж так плох…
Шацкий не сразу ответил.
— Не надо…
— Нет, ты послушай…
— Оставь… у меня опять живот болит.
Он побледнел, скривился от боли, а Ларио упорно смотрел на него:
— Ничего, Миша, пройдет: это весна.
Через несколько минут он уже прощался:
— Ну, Миша, мне того… пора. Ты что ж, писал домой?
Шацкий покосился в угол и небрежно ответил:
— Писал, что в госпитале уже…
— Ну?
— Ну, и вот…
— Пришлют, Миша.
— Конечно…
Проводив Ларио, Шацкий устало потянулся, взял лекции дифференциального исчисления и лег с ними на диван. Шел третий экзамен. В году он почти ничего не делал и теперь занимался. У него была какая-то своеобразная, совершенно особая манера знакомиться с предметом: он принимался за него с конца, потом перебрасывался куда-нибудь к средине, возвращался опять к концу, опять подвигался вперед, и так до тех пор, пока не прочитывал всего предмета. Тогда он начинал опять сначала, и если успевал кончить все чтение до экзамена, то шел и выдерживал его блистательно. Если же не успевал, то тоже шел и выдерживал, всегда обращая на себя на экзамене внимание всех: и студентов и профессоров. Он размахивал руками, шаркал ногами и точно нарочно дразнил самых злых или обидчивых профессоров. Очередные студенты волновались и тоскливо шептались между собой: