Я вернулся домой, поднялся в студию, развернул холст и начал с самого начала. Моя жизнь с Эбби. Я раскручивал ленту, проходя каждой тропинкой до конца, а когда боль становилась слишком сильной, останавливал течение времени и нырял, рисуя то, что видел. За год я пролил больше слез, чем за всю жизнь.
Слезы на холсте.
Единственная разница в том, что я перестал рисовать мир, в котором мне хотелось бы жить. Теперь я рисую мир, в котором живу.
Сенатор начал навещать меня по выходным. Сначала он просто бродил по студии. Мы почти не разговаривали. Потом он стал расспрашивать о стиле, форме, процессе. Это были умные вопросы. Возможно, в другой жизни из него получился бы человек искусства. Наконец я поставил перед сенатором мольберт и научил рисовать углем. Получалось неплохо. Как ни странно, у сенатора нашлись свои слабости. Он терпеть не мог янки, но однажды указал на фотографию Ната Фейна и покачал головой:
— Наверное, нас всех это ждет.
Я полез в кладовку, вытащил запыленный портрет Малыша и протянул сенатору. Если фотография вызывала чувство грусти, не передаваемое словами, то картина изображала Малыша — с запавшими щеками и мешковатыми веками, — который смотрел на возведенный им дом. От него осталась одна оболочка, и все-таки он улыбался. Он еще оставался Малышом. Сенатору это понравилось. Я протянул ему и картину, и эстамп.
— Возьмите.
По его щеке скатилась слеза. Сенатор произнес:
— Однажды Эбби сказала, что совершенства в живописи не бывает, но… — он обвел рукой студию, — но ты весьма близок к идеалу.
Каждую неделю мы сидели в студии и молча рисовали. Вместе. Наверное, в Вашингтоне его порой недоставало, но сенатор всегда мог ускользнуть, когда хотел.
Прошел год.
Он провел здесь все утро. Нас не смущало общество друг друга, все внимание было поглощено красками. Молчание сделалось привычным и многое мне открыло про нас обоих. Когда наступило время ленча, сенатор направился к двери. Не знаю почему, но он вдруг решил задать вопрос, который вертелся у него на языке почти год. Сенатор указал на «Непокорную». Я закончил ее несколько месяцев назад, и теперь портрет висел в студии и смотрел на меня.
Сенатор произнес:
— Можно мне?.. Пожалуйста.
Это был знак мира с его стороны. Он простил меня. А главное, простил себя.
— Да.
Глубокий вздох.
— Точно?
— Сенатор, наше путешествие по реке не было моим подарком Эбби. Это был ее подарок мне. И я уверен, что она все придумала заранее. — Я смотрел на портрет. — Я написал эту картину не для того, чтобы удержать Эбби. Я написал ее, чтобы… освободить нас.