Я спрячу их, иначе от меня потребуют объяснений. Фотографии заберут, а со мной начнут обращаться как с воровкой или, что хуже всего, будут насмехаться над тем, с каким упорством я утверждаю, что я еврейка и меня зовут Мишке. Однажды, когда я наконец стану свободной, я вставлю их в рамку и повешу на стену. И я буду смотреть на них каждый день, потому что они принадлежат к моему неизвестному племени. Я буду приносить им цветы и зажигать свечи, как делала мама по вечерам в еврейские праздники.
— Я возьму эти, мадам.
— Хорошо, я рада.
Она даже ни о чем меня не спрашивает, а я не даю повода для расспросов. В глубине души она смеется надо мной, несмотря на это дружелюбие на пороге. Ее мало волнует, кто эти люди и кто я такая. Я доставляю лишнее беспокойство. Война закончилась.
— Мадам, я хотела бы узнать, что здесь произошло.
— Да мы не знаем, нас-то тут не было, а рассказывают, что аресты были, людей ловили, только вам нужно пройти выше по улице и зайти с другой стороны квартала, потому что на тех улицах было много облав…
Ее взгляд беспокоит меня, и, хотя никакой угрозы нет, мне хочется немедленно убежать.
Все равно мне пора возвращаться, уже довольно поздно, и я уверена: когда приду домой, меня будут ругать. Мне так грустно, я так разочарована этой неудачной попыткой, что мне не хватает решимости идти дальше. А куда идти? Звонить во все двери в квартале? Или считать двухэтажные дома с балконом на втором этаже? Как изголодавшаяся по воспоминаниям нищенка, просить, чтобы люди рассказали хоть что-то?
Я не выпрашивала еду у людей, когда была одна в целом мире, я воровала. Я никогда не просила о жалости. Только волки кормили меня, как свою. Я, сама того не зная, была волчонком, которого они приняли, с которым разделили пищу и тепло. Только они меня защищали, и я напрасно стала искать следы моего детства среди людей. Среди них у меня нет имени — мне плевать на него, и семьи нет — мне наплевать на нее.
Я выжила среди волков и пронесу этот неизгладимый опечаток через всю свою жизнь. Теперь я учусь жить среди людей, не любя их, учусь ненавидеть, чтобы держаться и не плакать. Я знаю, как притворяться человеком, я знаю их повадки, я научилась говорить, читать, писать, носить маски, как они. И я всегда испытываю огромную радость — мне дано было пережить то, что им недоступно! Я засыпала в логове рядом с волчицей, ела с ней от одного куска и прижималась к земле перед вожаком стаи.
Именно поэтому сапожник не смог ничего сделать для моих загрубевших ног со скрюченными пальцами, похожими на когти. Мои ноги развивались в лесу, замотанные во все, что могло их защитить. Старые стоптанные башмаки, солдатские ботинки, тряпки, галоши — из-за всего этого кожа на ступнях затвердела, я обрезала ее ножом, зубами отрывала то, что причиняло мне неудобство, и обгрызала ногти. Когда я умирала от голода, я жевала эти куски кожи, внушая себе, что это еда. Мои ноги заставляли меня страдать и до сих пор напоминают о себе.