Она испекла новогоднюю халу, точно такую, какую показывала ей соседка, но, судя по всему, Герман торговал книгами и на Рош-Хашана. Теперь женщины, жившие в доме, старались убедить Ядвигу в том, что у ее мужа где-то есть любовница. Они говорили наполовину на идиш, наполовину на польском. Одна старая женщина посоветовала Ядвиге найти адвоката, добиться от Германа развода и потребовать алиментов. Другая взяла ее в синагогу, чтобы она послушала, как трубят в рог. Она стояла среди других жен, и при первых жалобных звуках рога она разразилась слезами. Все это напомнило ей о Липске, о войне, о смерти отца.
Теперь Герман снова собирался уехать от нее — не для
того, чтобы встречаться с Машей, а для того, чтобы навестить Тамару, которая сняла бунгало в горах. Он должен был что-нибудь солгать и Маше. Он рассказал ей, что едет с рабби Лампертом в Атлантик-сити, на конференцию раввинов.
Это было неубедительное объяснение. Даже раввины-реформаторы не устраивают конференции в праздничные дни. Но Маша, которая заставила Леона Тортшинера согласиться на развод и которая после девяноста дней ожидания собиралась выйти за Германа замуж, перестала устраивать ему сцены ревности. Развод и беременность изменили ее взгляды. Она вела себя с Германом как жена. И к своей маме она относилась с еще большей преданностью, чем раньше. Маша нашла беженца-раввина, который готов был провести церемонию бракосочетания, не требуя от них никаких документов.
Когда Герман сказал ей, что вернется из Атлантик-сити перед Йом-Кипуром, она не задала ни одного вопроса. Еще он сказал ей, что рабби заплатит ему пятьдесят долларов — а им нужны были деньги.
Это была довольно-таки рискованная затея. Он обещал позвонить Маше, и он знал, что телефонистка могла назвать город, откуда он звонит. Маше могло прийти в голову позвонить в контору рабби и убедиться, что он в Нью-Йорке. Но раз Маша не позвонила ребу Аврааму Ниссену Ярославер — она, вероятно, не позвонит и рабби Ламперту. Одной опасностью больше, одной меньше — это не имело значения. У него было две жены, и он собирался приобрести третью. Хотя он боялся последствий своих поступков и скандала, который мог вот-вот разразиться, в нем было что-то, что наслаждалось чувством, возникавшим от того, что он противостоял все время угрожавшей ему катастрофе. Его поступки были и расчетом, и импровизацией. "Подсознание",как называл это фон Хартман, никогда не ошибалось. Слова как будто бы сами срывались у Германа с уст, и только потом он осознавал, какую тактику и какие уловки выбрал. В этой безумной путанице чувств он, как расчетливый игрок, рисковал своим счастьем.