"Еще кофе?"
"Да, еще кофе".
"Что пишут в газете?"
"О, они договорились о прекращении огня, но это ненадолго. Скоро они снова начнут воевать — эти быки рогатые. Им все мало".
"А где это?"
"В Корее, в Китае — где угодно".
"По радио сказали, Гитлер еще жив".
"Даже если один Гитлер мертв, миллион других готов занять его место".
Мгновенье Ядвига молчала. Она оперлась на щетку, которой подметала пол. Потом сказала: "Соседка со светлыми волосами, которая живет на первом этаже, говорит, что если б я работала на фабрике, то зарабатывала бы двадцать пять долларов в неделю".
"Ты хочешь пойти работать?"
"Когда сидишь дома одна, чувствуешь себя одинокой. Но фабрики так далеко отсюда. Если б они были поближе, я бы пошла работать".
"В Нью-Йорке все далеко. Надо или ездить на метро, или сидеть дома".
"Я же не знаю английского".
"Ты можешь пройти курс. Если хочешь, я запишу тебя".
"Старуха сказала, они не берут тех, кто не знает алфавита".
"Алфавиту я тебя научу".
"Когда? Тебя же никогда нет дома".
Герман знал, что она права. И в ее возрасте не так-то легко учиться. Когда ей приходилось подписывать что-то тремя маленькими кружочками, она краснела и потела. Ей было трудно выговорить даже простейшее английское слово.
Обычно Герман понимал ее деревенский польский, но иногда ночью, когда Ядвигу охватывала страсть, она тараторила что-то на своем тарабарском наречии, в котором он не мог различить ни слова — он просто никогда не слышал этих слов и выражений. Возможно, это был язык древних земледельческих племен, происходящий из времен язычества? Герман уже давно не сомневался в том, что душа человеческая хранит в себе больше, чем человек может воспринять на протяжении одной жизни. Гены помнят другие эпохи. Даже Войтысь и Марианна унаследовали свой язык от поколений волнистых попугайчиков. Было ясно, что они общаются друг с другом; и то, как они договаривались в долю секунды, в каком направлении им лететь, доказывало, что каждый из них знал, о чем думал другой.
Что касается Германа, то он и сам для себя был загадкой. Он все время жил в каких-то безумных обстоятельствах. Он был авантюрист, грешник — и в придачу лицемер. Проповеди, которые он писал для рабби Ламперта, — это было не что иное, как позор и издевательство.
Он встал и подошел к окну. В нескольких кварталах от дома дышал океан. С пляжа и Серф-авеню доносились звуки летнего утра. На маленькой улице между Мермейд-авеню и Нептун-авеню все было тихо. Дул легкий ветерок. В немногочисленных деревьях щебетали птицы. Движенье воздуха принесло с собой запах рыбы и чего-то такого, что нельзя точно определить — вонь разложения. Высунув голову из окна, Герман видел обломки старых судов, брошенных в бухте. На их скользкие бока налипли бронированные существа — отчасти живые, отчасти спящие доисторическим сном.