— Меня тут просили забрать кое-что из вещей. Предшественник ваш. Прошел и выцепил злополучную книгу в газетной обертке с полки. Такого преступного равнодушия не прощают. Даже к изнасилованию Ритка отнеслась бы более благосклонно. Губа ее недовольно поползла вверх, готовясь обнажить клыки, волосы свились в клубок змей, а в глазах зажглось по гиперболоиду инженера Гарина в каждом.
— Хам! — как свинцом плюнула будуарная львица уже не писклявым, а ледяным с хрипотцой тоном.
Чертов Юрик. Удружил-таки лучшему корешу.
По всему, рейс предстоял нескучный.
Перец в оладьях, гайки в пельменях и персональный чай, заваренный на "недельке" или чулочно-носочных изделиях не первой свежести. И это — по мелочам. Без привлечения патронирующих инстанций.
Он был так поглощен своими дурными предчувствиями, что чуть не сбил с ног подвернувшегося на трапе старпома.
***
Глаза резало от соли. Плыл брассом. Баул колотил по башке при каждом гребке. Он греб и греб без передыху, отплевываясь солью. Будто загребал не светящуюся океанскую воду, теплую, как моча сталевара у мартена, а сгребал за грудки орла-мужчину в его капитанском кителе и дергал за лацканы так, что только пуговицы сыпались, напоследок ударяя лбом ниже ллойдовского козырька. На Одессу!
Сотне на пятой сгребнутых капитанов он хлебнул воды с промиллями и закашлялся. Опять пересолено.
Оглянулся. Огней иллюминаторов уже не было видно. Только якорный огонь и свет люстр над промысловой палубой. И здорово в стороне. Он сильно забрал вправо.
Внимательней, товарищ беглец. Побег не терпит суеты. Не мурманчане. На боте к пляжу ни одна сволочь не подбросит.
Он уже отдышался и был готов к продолжению своего звездного заплыва, когда до него дошло. Он выматерился и со злостью на собственную тупость ударил по воде кулаком. Сволочи! Огни судна продолжали двигаться. Даже сейчас, пока отдыхал, их несло влево. И — якорный. Это не судно снялось, это его самого тащило в ночной океан предательски сильным отливным течением.
***
Старпом у них был действительно подколодным гражданином, не вопреки своей фамилии, утверждавшей, что он Поддубный. Звали его тоже подходяще: Валерием Павловичем. Среди матросов траловой команды он давно уже был перекрещен в Холеру Падлыча. О мерзости его характера по управе легенды ходили.
Протоколов никто не составлял, значит легенда, но Холеру Падлыча уже вешали однажды за вредность. Обидно, что не довели до конца своего правого дела. Но Падлыч — каков! — и из петли сказал собравшимся товарищам:
— Извиняться ни перед кем не намерен. Меня уже не исправишь. Характер у меня такой.