— Ничего, пацаны, — утешали нас таможенные постояльцы.
— До конца смены всего двадцать минут осталось. Не успеет она вас закончить. А со сменщиками уж как-нибудь договаривайтесь.
А Тамара, чувствуя цейтнот, неистовствовала, подгоняя не успевших спрятаться в нашей каюте подчиненных:
— Ищите, я чувствую, еще что-то есть!
И стоило ей так нервничать? Спросила бы у нас со Спортсменом, мы бы ей честно признались, что кроме нашей водки и пятисот тонн стального уголка с липовыми документами на Бейрут, ни грамма контрабанды на судне уже не осталось.
Конечно, Зюзькин, задним числом может бахвалиться своей славой первопроходимца таможен, бить себя в капитанский жетон, объяснять, что это обычный таможенный прием: злой таможенник все находит, добрый все возвращает и принимает благодарности, которыми позже поделится со злым; и что Зюзькин сразу все понял, обо всем договорился, и Бизнесмен Альбертович зря подкупал того рядового пограничника, которому доверили охранять гору экспрориированного добра на причале. Пусть они хоть передерутся за сомнительные лавры лучшего контрабандиста недели. Мы то с Юриком знаем, что и по сей день стояли бы у морвокзала, если бы в наши светлые головы не пришла одна спасительная идея.
Когда мы в очередной раз прослушали старпомову сагу о кедах и вычеркнули еще восемь долларов чистой прибыли из бюджета нашего с ним предприятия, мы поняли, что наш трест близок к банкротству, и вылетит в трубу, если мы не уйдем на Пирей сегодня же, сейчас же. И тут мы с Юрцом опять переглянулись. Вернее, он перехватил мой задумчивый взгляд, брошенный на его кроссовки "Адидас", и неспокойно заерзал, сразу уловив суть моего предложения.
— Нет, — сразу же стал отпираться Юрец.
— Они дороги мне, как память о сборной Союза. Давай лучше твою "Пуму".
— Юрец, ты что, мало слушал? Обувь должна быть ношеной. А я ее и одевал-то всего раз. И то, можно сказать, не носил, а мерял.
— А вдруг не подействует? — все еще сопротивлялся Юрец.
— Тогда, так уж и быть, отдаю тебе свои тапки. Нулевая "Пума", Спортсмен.
На том и порешили.
Когда на подходе к Босфору, старпом все еще продолжал не верить, и разволновался до того, что потерял дар английской речи, Зюзькин, чтобы привести его в чувство, стал всячески издеваться над всяческими суевериями. Сам Зюзькин не обладал англоговорением никогда, и в приметы тоже старался не верить.
Мы со Спортсменом переглянулись, и не стали ни переубеждать его по поводу проверенных примет, ни поправлять, когда он по ошибке отрекомендовал нас лоцманской станции дирижаблем.