«Да, — перешел он к раздумьям о своих, российских заботах, — и у нас после того «Великого посольства» заведены новые обычаи. В Конзилию министров, коя ныне вместо Боярской думы замшелой затверждена волей монаршей, о делах судят смело, спорят, подчас встречно говорят помазаннику божиему. Дак это по моему хотению, а не их воля. Блаженной памяти цари и государи Иван Васильевич Грозный и сын его Федор земские соборы созывали, а после смуты дедушка мой Михаил Федорович и вовсе без собора не решал дела государственные. Но в те поры трудно было прадедам и пращурам нашим. А батюшка Алексей Михайлович, светлая ему память, и без соборов обходился, разве только единожды созвал, — чтобы Хмельницкого взять под свою высокую царскую руку. Тогда Украина, с левой стороны Днепра, с Россией соединилась. То наши древние земля, и народ наш — русский. Почитай, половину от ста лет прожили заедино, вместе хлеб сеем, детей ростим и с басурманами на юге воюем. Плохо то, что правый берег под чужими панами. Да запорожцы воду мутят. И Дон рядом. Опять эта Либерия! — поморщился царь. — Да... Вольность им сохранить надо. С Дону выдачи нет, видишь ли! На кругах кричат, что хотят! Скажи на милость — парламент аглицкий! Горлопаны и бездельники! Сарынь степная! Покажу вам парламент! Ишь, что захотели! Спроста рещи, глупые и безумные, тщатся государством управлять!»
Снова мерил шагами просторную горницу. Недовольно хмыкал, взглядывал наверх — потолок высокий, со всякими кунштами. Куншты-то (лепнина по углам, вольная, скабрезная даже) ничего, да вот высота такая зачем? Царь, выросший в старых кремлевских и Преображенских теремах, любил помещения низкие и тесные, со всякими переходами и крылечками, скрипящими дверями и половицами. Уютней в них и удобней, хоть с тараканами и клопами, — дух совсем другой, русский; не то что здесь — просторно, красиво, да душе холодно, сердцу не говорит ничего. Пожить бы здесь подольше — велел бы парусину наверху натянуть, чтобы пониже было...
«Что же это Данилыч не едет? — спохватился царь. — Время приспело». Подошел к окну, выглянул. Внизу, у входа, толпились, сновали туда-сюда люди. Свои: служилые, приказные — помощники его, польские шляхтичи с важной осанкой и горделивой поступью. «Фу ты, пся крев! — вспомнил, посмеиваясь, шляхетское присловье. — Выступают, словно гусаки среди кур на дворе. Не то что наши, лапотники российские. В них-то спеси панской поменьше. Ну, ничего. Пусть спесь на дело, на пользу государственную перековывают. Так-то лучше. Мужикам, и русским, и польским, некогда спесивиться. Трудиться надо. И монархам тоже».