Полицейские расставляют фонари по всему периметру и заставляют встречные машины поворачивать, дорога закрыта. Они вежливо предлагают другие шоссе, просёлочные дорогие, по которым люди смогут доехать до нужного места.
Они определённо куда-то едут, люди в этих машинах, но большинство из них не поворачивают. Они выбираются из машин, несмотря на холод. Они оценивающе разглядывают аварию. А затем они отворачиваются, некоторые плачут, одну женщину вырвало в растущий на обочине папоротник. И даже если они не знают, кто мы такие или что случилось, они молятся за нас. Я чувствую их молитвы.
И это еще больше убеждает меня в том, что я умерла. Это и то, что моё тело словно онемело. Хотя глядя на меня, на мою ногу, которую на огромной скорости асфальт разодрал до кости, я должна быть в агонии. А ещё я не плачу, даже зная, что что-то немыслимое случилось с моей семьёй. Мы как Хампти Дампти из детского стишка, и все эти королевские лошади и слуги не смогут собрать нас снова вместе.
Я размышляю над этим, когда склонившаяся надо мной врач с веснушками и рыжими волосами будто отвечает на мой вопрос. – Восемь баллов по шкале Глазго¹. Кома первой степени. Давайте воздух, срочно! – Кричит она.
Она и врач с фонариком в зубах помещают трубку в моё горло, прикрепляют мешок с баллоном к ней, и начинают качать.
- Сколько она может продержаться?
- Десять минут, - отвечает врач, - а до города ехать двадцать.
- Мы довезём её за пятнадцать, если нестись чертовски быстро.
Точно могу сказать, о чём думает парень. Что ещё одна авария мне ничем не поможет, и я вынуждена с ним согласиться. Но он ничего не говорит. Только стискивает зубы. Они загружают меня в машину скорой помощи, рыжая садится возле меня. Она сжимает мешок одной рукой, а другой рукой закрепляет катетер и индикаторы. Затем она приглаживает прядь волос на моём лбу и говорит, - Ты только держись.
Я участвовала в своем первом концерте, когда мне было десять. К тому времени я играла на виолончели уже два года. Поначалу просто в школе, в качестве дополнительного музыкального образования. Нам просто повезло, что в школе вообще была виолончель: они очень дорогие и хрупкие. Но какой-то старый университетский профессор литературы умер и завещал свой инструмент школе. Чаще всего он пылился в углу. Большинство детей хотели учиться играть на гитаре или саксофоне.
Когда я сказала маме и папе, что собираюсь стать виолончелисткой, они оба покатились со смеху. Позже они извинялись, заявляя, что представили маленькую меня с зажатым между моими тонкими ножками неуклюжим инструментом и чуть не лопнули от смеха. Как только они поняли, что я говорила серьёзно, они сразу же проглотили свои смешки и сделали понимающие лица. Но их реакция всё ещё задевает меня – так что я даже никогда не говорила им об этом, и я не уверена, что поняли бы, если бы я сказала. Папа иногда шутил, что в больнице, где я родилась, должно быть, случайно подменили младенцев. Потому что я совершенно не похожа на остальных членов моей семьи.