На пути в Антверпен, во время которого Филипп не уставал восхищаться тем, какая я ловкая наездница, мне представили его воспитательницу Жанну де Коммин, мадам де Галлевин. Муж хотел, чтобы эта дама стала моей старшей фрейлиной, ибо кто, как не она, мог обучить меня всем тонкостям бургундского этикета. Мадам де Галлевин носила остроконечную шляпу, украшенную прозрачной вуалью. Эта шляпа, как и весь наряд Жанны, была образцом последней французской моды, и я моментально почувствовала жгучее отвращение, которое, впрочем, я скрыла, чтобы не расстроить мужа и не обидеть его воспитательницу. Несмотря на приверженность к французским нарядам, мадам де Галлевин бегло говорила по-испански. Это была женщина средних лет, белокожая, с угловатыми чертами и маслянистыми густо-зелеными глазами. Образ ангела чистоты немного портил крупный чувственный рот. Я решила познакомиться с мадам де Галлевин поближе, прежде чем выносить скороспелые суждения. Женщина, воспитавшая такого замечательного человека, как Филипп, уж точно была достойна моего доверия и дружбы. В Генте, Брюсселе и Брюгге, весело болтая с Жанной на празднествах по случаю свадьбы, я не раз замечала ревнивые взгляды Беатрис де Бобадильи. Улучив момент, я разоткровенничалась с подругой.
— У меня будут две главные фрейлины, — заявила я, — чтобы ты всегда была рядом. Я даже помыслить не могу, что какая-то мадам станет для меня ближе, чем ты.
— Берегись, Хуана, — предупредила Беатрис. — Похоже, твой муж решил окружить тебя фламандцами и удалить испанцев. У меня плохое предчувствие. Не позволяй любви ослепить тебя.
Но меня ослепила не только любовь. В каждом городе нас встречали восторженные толпы. Нарядные улицы и всеобщее ликование, несмотря на дождливую погоду и однообразный пейзаж, заставили меня открыть сердце новой родине. По сравнению с веселыми обходительными фламандцами моя испанская свита и вправду казалась роем унылых ханжей. Я больше не чувствовала признательности по отношению к тем, кто, рискуя жизнью, отправился за мной из Ларедо во Францию. Молва наверняка преувеличила количество солдат, умерших от голода и лихорадки в ожидании Маргариты Австрийской. И все же молва есть молва. Беатрис горько корила меня за черствость. Диего Рамирес де Вильяэскуса тревожился из-за того, что я охладела к религии. Священник доводил меня до исступления постным видом и бесконечными проповедями. За год из восьмидесяти четырех приближенных испанцев подле меня осталось восемнадцать. Удержать их было не в моей власти. Брачный договор оставлял за Филиппом полную свободу действий в таких вопросах, а он предпочитал фламандскую челядь. Беатрис была в отчаянии. Она не могла понять, как мои родители согласились подписать такой договор. Высланные испанцы доложили обо всем моим царственным родичам, и те отправили во Фландрию своего посланника отца Томаса де Матьенсо. От него я узнала, что родители винят во всем меня. Но было поздно: свобода ударила мне в голову, словно горячий ликер. Я еще не понимала, что, избавившись от родительской опеки, попала в полную зависимость от мужа. В объятиях Филиппа мое тело звенело от блаженства. Он ловко водил меня за нос, заставляя верить, что все его решения на самом деле были нашими общими. Я подчинялась воле мужа, уверенная, что диктую ему свою. Разумеется, я помнила о долге перед Испанией, но мне казалось, что его будет легче выполнить, снискав любовь новых подданных. Я всерьез собиралась сделать Фландрию испанским владением. Меня больно ранило непонимание родителей, приславших своего клирика шпионить за мной.