— …Товарищество будет всеми силами способствовать развитию и усугублению тех бед и тех зол, которые должны вывести наконец народ из терпения и побудить его к поголовному восстанию…
Что-то еще проговорил Нечаев отчетливо и патетически, заглянул еще раз в папку и замолчал. Молчал и Бакунин, глядя на Огарева. Кажется, Бакунин видел и понимал его бледность — скажет что-нибудь сейчас, не удержится. И лучше, значит, говорить самому. А я уже в силах сам?
— Я хотел бы все это прочитать глазами, — сказал Огарев медленно, с трудом ворочая вспухшим, сухим языком.
— Это еще не обработано, как видите, и потом на чтение нет времени, — ответил Нечаев.
— Сегодня же это все будет сделано, — сказал Бакунин. — Мы читали тебе главные наброски. Ну завтра, по крайней мере. Времени вовсе не остается.
— Почему? — спросил было Огарев, но Нечаев перебил резко:
— Мы не подписи вашей спрашиваем, а общего согласия и разделенности. Очень пересохло во рту — эти обе фразы он сказал одним и тем же требовательным тоном.
— О согласии и разделенности я могу говорить уверенно, только прочитавши, а попить бы и я не прочь, — так же слитно ответил Огарев, усмехнувшись и обучаясь от палки отрывать руки. — Только с этим надо к Мэри обратиться. Не затруднитесь?
— Я попрошу чаю, — отрывисто сказал Нечаев и вышел.
Бакунин и Огарев молча смотрели друг на друга. Улыбнувшись внимательно и мягко, Бакунин первый нарушил молчание.
— Ну, и как тебе? — спросил он. О здоровье или о впечатлении?
— Странно мне это, мерзковато и страшновато. — Огарев тоже улыбнулся смутной и смущенной улыбкой. У него еще кружилась голова, но на душе полегчало. — Это ведь, по стилю судя, ты все сам написал?
— Знаешь, Платоныч, нет, — возразил Бакунин, набивая папиросную гильзу. — У него уже были наметки, он привез листки из России. Говорит, что сам писал, но я, честно сказать, сомневаюсь. Литературно юный дикарь бесплоден, аки эта папиросная бумага. Но какая страсть, готовность, порыв. Согласись, феноменальное явление. Ставлю ногу против еловой шишки, что к зиме у него будет огромная организация.
— Значит, в ту, что есть сейчас, ты не веришь? — спросил Огарев.
— Верю, верю, — добродушно засмеялся Бакунин тем своим смехом, что всегда сопутствовал его преувеличивающим или просто лгущим словам. — А теперь она будет еще больше.
Огарев как-то замедленно сообразил, что говорит ему Бакунин. Значит, Нечаев едет в Россию?
— Ну конечно же, — сказал Бакунин. — Дня через два-три он отправляется начинать дело. И, глядишь, к весне полыхнет. Мы еще поживем с тобой, Платоныч. Мы еще понюхаем пороху.