— Извините, бога ради, — сказал Огарев Хворостину. — Это у меня с детства. А периодичности точной нет, иногда дома застает, как где. Виновата безупречность ваших рассуждений. Уж извините.
— Полноте! — Хворостин все никак не мог прийти в себя. — Да если бы я знал, что могу вас довести до такого…
— После приступа изумительное состояние, — сказал Огарев. — Легко так, словно только что родился и замечательная жизнь впереди. Отдышусь сейчас и поеду домой.
— Я пошлю с вами кого-нибудь или лучше поеду сам? — полувопросительно сказал Хворостин.
— Перестаньте, право, я свыкся с этой болезнью, и тревожит она только тех, кто видит мои приступы со стороны. Между прочим, — засмеялся Огарев негромко, — моя первая жена, ссылаясь на эти нервные приступы, испросила у меня завещание, когда мы впервой уезжали за границу.
— Предусмотрительная женщина, — подтвердил Хворостин, с состраданием глядя на Огарева.
— Ладно, — твердо сказал тот. — На сегодня я уже не собеседник. Только вот одно скажу напоследок: вы во многом, даже, может быть, во всем правы, но жалеть меня не приходится. Я свою судьбу выбираю здраво и с надеждой, а значит, еще России пригожусь. Отчего, быть может, и ностальгия временами будет грызть меньше.
— В вашем отъезде есть еще одно малоприятное, хоть и чисто частное последствие, — очень-очень медленно и спокойно проговорил Хворостин.
— Бросьте, мы будем видеться, я уверен, что мы не разминемся в этой жизни, — быстро ответил Огарев и отвел глаза немного. — Потому что иначе, — он опять твердо смотрел на собеседника, — иначе на страшном суде мы уже не узнаем друг друга и попадем друг другу в свидетели обвинения. Мне бы не хотелось этого, — добавил он.
— Мне вас будет не хватать, — сказал Хворостин. — Но ведь и я сам выбрал свою жизнь. Все-таки я провожу вас, — добавил он, вставая, тоном, не допускающим возражения.
— Ну давайте, — согласился вдруг Огарев.
— И поговорим, — сказал Хворостин, — о возможностях и терниях служения отечеству службой.
Был еще полон сил и энергии действительный статский советник на пенсии Иван Петрович Липранди и ужасно, страстно хотел быть полезным и служить. Но глухая стена слухов и неприязни окружала его призрачно и неумолимо. Сам он понимал прекрасно, что началось это давно, с того времени, как пренебрег он тем вскользь и неназойливо изложенным мнением сановного посетителя, но все никак представить себе не мог размах всесилия негласных связей и закулисных сговоров-расправ.
Когда гнусные поползли слушки, что Липранди берет взятки, да притом еще огромные, с раскольников крупного полета, он усмехался презрительно, даже до контрмер не снисходя. Да какие же тут взятки, когда все дела, проводившиеся им, поступали потом в судебные инстанции и следствие судебное ни разу не натыкалось на затемнениость, или недоказанность, или недостаточность доставленных Липранди сведений.