Я скосил глаза на свое раскрашенное угрями плечо.
Те, что оказались нагими снизу, озирались дурными глазами и еле заметно поводили во все стороны руками так, словно в любую минуту к ним могла подплыть воздухоплавающая рыба и укусить куданибудь.
– Первые надевают вот это на головы, – скомандовал дед Филипченко и, забрав у шепелявого, выдал нам с художником по чулку, – а вторые вот это на свои органы, – и наделил двух оставшихся духов носками.
Чулок на вкус оказался ароматным и ногой не пах. Такое ощущение, что его носили на каком-то гладком и продолговатом фрукте.
Делать нам ничего не пришлось, потому что вид четырех духов – двух в черных, с кружевами, масках на голове и двух в черных носках на чреслах – безо всяких излишеств был восхитительно хорош.
Деды заливались, показывая многочисленные зубы, а также редкие пробелы меж ними.
Через минуту смеяться стали тише, через две совсем затихли, хотя вкус к радости еще не пропал.
– Так, – догадался дед Филипченко. – Меняемся теперь. Балетный взвод, передать чулки рядовым! Труппа спецназа, скинуть носки товарищам!
Мы обменялись трикотажем. Я брезгливо взял доверенный мне носок двумя пальцами, стараясь не смотреть на то, куда он только что был надет.
– Хули стоим? – вдруг взъярился Филипченко. – Теперь надеваем чулки на органы, носки на головы!
Тем двоим, голым снизу, было уже всё равно, и они попытались приладить к себе спадающие чулки.
– Хули стоим? – повторил дед, вглядываясь в меня с голодным любопытством, как в дупло, где мог быть медок.
– Я не буду, – выдавил я.
– Да ты что? – удивился он. – А почему?
– Носок не налезет на голову, – ответил я и разжал пальцы. Носок упал на пол.
Дед проследил его паденье взглядом, словно с его любимого дерева слетел последний тяжелый лист и вослед за этим теперь уже точно подступит полная, кромешная зима, ни меда не будет, ни яблок.
Никак я не ожидал от Верисаева, что он тоже возьмет и бросит свой носок, но не так как я – под ноги, а в сторону шепелявого, как перчатку.
Меня сбили с ног первого, а что сделали с художником, я не видел.
Крутясь под ударами в бок, в голову, в ноги, в голову, в бок, я стремился не оторвать лба от пола, наверняка зная, что черный носок мне сейчас же засунут в рот. Разве я смогу потом этим ртом разговаривать. Меня подцепили и потянули вверх за шею, за кадык, и почти что подняли, но тут я рванул зубами чью-то руку и сразу же, изловчившись, сделал на животе круг, чтобы пинавшие меня перепутались и какое-то время вновь переступали с ноги на ногу, приноравливаясь, как бы затоптать меня половчее.