А что имелось в Доме Музыки частного колледжа города Альбукерке (штат Новая Мексика) — ни в сказке сказать, ни пером описать! Десятки роялей, все инструменты симфонического оркестра, вооруженная до зубов студия звукозаписи, богатейшая нотная библиотека, зал для репетиций и театральный зал с оркестровой ямой и всяческой машинерией… «Тут мы ставим оперы. В прошлом году поставили „Волшебную флейту“, — сказала мне учительница музыки, в переводе на русский моего детства — пеша. Я опешила. Все-таки мы в колледже, по-нашему — в общеобразовательной школе! „Сколько же детей учится музыке?“ — „До шестого класса обучение игре на каком-нибудь музыкальном инструменте обязательно, начиная с седьмого ученики сами решают, продолжать ли музыкальное образование. И больше половины продолжают“. Мы с пешей идем в ее кабинет. В зале репетирует оркестр, в другом — хор, из классов доносятся всевозможные звуки му. Мы открываем кабинет, рояль, шкаф с нотами и поем дуэтом Перголези, Пёрселла, Моцарта, то и дело от избытка чувств заключая друг дружку в объятия. Мы хорошо поем. Правда хорошо. Слышите, вы, выдаватели виз! (Мое интервью в американском посольстве: Вы часто летаете в Америку — почему? — Я поэт, я читаю свои стихи в университетах. — И кто же ваш любимый поэт? — Мандельштам. А ваш? — Мой — Есенин. Я старомоден. — Почему же! Я тоже люблю Есенина. Раннего. — Вы получите визу через два дня. — И тут в соседней кабинке раздается густой баритон: „Я вас люблю, люблю безмерно!“ Видимо, у певца попросили доказательств, что он певец.)
Так вот где экзаменуют странствующих музыкантов — в посольствах! Так вот почему японец-виолончелист на станции метро „Грэнд Сентрал“ и негр-саксофонист на станции „Коламбус-сёркл“ играют, как в „Карнеги-холл“! Едем в оперу (№ 12), спускаемся в метро „Грэнд Сентрал“. Виолончелист играет Шуберта. „Почему не Россини? Вот было бы хорошо — едешь в оперу, а в метро — увертюра!“ Едем из оперы — саксофонист на „Коламбус-сёркл“ играет попурри из Россини.
Из оперы, как положено, едем в ресторан. В русский. Белый рояль. Шопен с легким бруклинским акцентом сменяется вступлением дуэта Лизы и Полины — тапер Саша узнал меня, вспомнил, как однажды мы пели здесь с институтской подругой, после 20 лет глухой разлуки, — пели так, будто репетировали каждый день. Подсаживаюсь, и мы поем Лизу и Полину, потом — про львов („Слыхали ль вы…“), Саша играет наизусть, поет за всех — не только за Татьяну, но и за няню, и за Ларину, а доиграв, говорит: „Здесь в рукописи у Чайковского пианиссимо. Это Направник исправил его на форте, потому что хор девушек за сценой не мог вовремя вступить. Так и повелось — форте. Но насколько страшнее, насколько трагичнее — пианиссимо! „Привычка свыше нам дана, замена счастию она“ — и все погружается в небытие, в безмолвие. Ведь это же ключевая сцена оперы!“ Наше с Сашей пение имеет успех — в стеклянную чашу, стоящую на рояле, сыпятся мятые доллары. Но разве в деньгах счастье? Счастье — разговаривать нью-йоркской ночью в русском ресторане с музыкантом, державшим в руках рукописную партитуру „Онегина“.