Она остановилась и прислонилась к дереву, будто размышляя, куда идти дальше, и непослушными пальцами поправляла платок. Он подошел сзади и, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и безразлично, спросил: «Далеко путь держите?»
Линия жизни и линия смерти сошлись, как сходятся два железнодорожных пути, и пошли рядом. Так им идти совсем недолго, какие-то сотни метров.
Потом они пересекутся.
И на прохладном воздухе голова Марты Михайловны не прояснилась до конца. Тяжелое чувство прошло, но осталось кружение в голове, приятное возбуждение, которое бывает, когда на вечеринке встают из-за праздничного стола.
Мужчина, обратившийся к ней так вежливо и непривычно, ей сразу понравился.
Зря про нее болтают, будто она после третьей рюмки готова пойти с любым. Им только языком чесать, а еще называются подруги. Нет, с любым она не пойдет. Мужчина должен ей понравиться, произвести хорошее впечатление. Ей нужен человек солидный, положительный, на которого можно опереться. Хотя, по правде, если он будет несолидный, а какой-нибудь петух молодой, он на нее и глаз не положит. Прошло времечко, чего зря говорить. Этот с портфелем вроде бы ничего. Рассудительный, в беседе приятный, вот, жизнью ее интересуется.
Они медленно шли — она и не вникала, куда именно, — он спрашивал, а она рассказывала ему о своей жизни, которая непонятно с какого момента вдруг перекосилась, о том, что раньше, когда был жив дядя-генерал, все было иначе: благополучнее, надежнее, чище.
Он знал прекрасно, куда они идут. Не в подробностях — они его не волновали, — но в общем знал определенно. Сто шагов в ту или другую сторону дела не решают. Была бы цель, место найдется.
В этих местах он бывал прежде и вел женщину к известной ему цели мимо домов и гаражей, по асфальтовым дорожкам и нахоженным тропинкам, через железнодорожные пути — к роще, вечерней, сырой, мрачной роще, к памятнику погибшим авиаторам, до которых ему нет дела. Они останутся там вдвоем. Он и эта так вовремя подвернувшаяся баба.
Внезапно накатившая еще в автобусе волна возбуждения схлынула, оставив легкую пену приятного желания. Знать бы, за какие грехи он лишен радости обладания, простой радости, которую запросто могут изведать эти вечно гогочущие жалкие пигмеи, рассказывающие к месту и не к месту непристойные анекдоты, хвастающие своими мнимыми победами. Его так называемые сослуживцы — второразрядные инженеришки, шоферы, экспедиторы, — все они имели то, чего он безжалостно был лишен. Даже у последней шантрапы, вроде того мальчишки, который отшил его в электричке, все получается. У него — нет. За что? Как хочется сорвать обиду, выместить накопившуюся злость на этих грязных подонках, недостойных его мизинца, на мужиках и мальчишках с их наглыми, мерзкими гениталиями, которые в любую минуту способны налиться здоровой горячей кровью. Оторвать им всем, скотам, эти самые места, чтобы не кичились своими победами, не ржали, как жеребцы, не радовались, когда другие страдают…