“Блин! В кого-то же попали!”
– Эй, ты кто? Ранен?
– Лютоню убили-и-и... – отозвался плачущий мальчишеский голос.
– Какого Лютоню?
– Терентия...
“Терентий... четвертый десяток. Еще один... будь оно все проклято! “Вернется только половина”. А на других ладьях как? Демка! Он же тоже вскрикнул... еще на первой ладье! Не дай бог... что я тетке Татьяне скажу?”.
– А тебя-то как звать? – Мишка склонился к плачущему отроку.
– Это... Давыд.
“Господи, даже имя христианское не сразу вспомнил... дети же еще!”.
– Вот что, Давыд, давай-ка его поднимем. Я посмотрю, может быть живой, только ранен.
– Не-а... ты же сам учил жилку на шее щупать...
– Давай, давай, все равно надо скамью для гребцов освободить. Ну-ка, взяли.
Обломок древка торчал у Терентия из спины. Мишка поискал пульс на шее, потом приложился ухом к груди отрока. Все было безнадежно – наповал.
– Давыд... ты посиди с ним... помолись за упокой души. Для воинов, в битве павших, райские врата открыты безвозбранно. Он – воин и пал в бою... душа его на нас из Царствия Небесного глядеть будет.
Мишка помолчал, не зная, что еще сказать. Кем был Давыду отрок Терентий? Родичем, другом детства, просто односельчанином?
“Дела, дела... суета сует. Ведь собирался же поподробнее обо всех ребятах разузнать, картотеку сделать... так руки и не дошли. Только, вот, когда убили... Вернется только половина... неужели правда? Или Егор только пугал? Егор... блин, чуть не забыл!”.
– Давыд, мне отойти надо... ты... ты поплачь, не стыдись, никто смеяться не будет. Посиди, посиди с ним, мы и без тебя управимся. Слышишь меня?
Отрок ничего не ответил, только шмыгнул носом. Мишке захотелось погладить его по волосам, но пальцы натолкнулись на мокрое, холодное железо шлема. Ладонь соскользнула по бармице и опустилась на плечо. Давыд всхлипнул и прижался к тыльной стороне Мишкиной ладони щекой.
ТАМ Михаилу Ратникову всегда казались жуткой фальшью сцены в кинофильмах про войну, когда герой или героиня склоняются над убитым товарищем, сразу же стихают выстрелы, начинает звучать грустная музыка и всякое действие вокруг как бы прекращается... но сейчас убрать руку показалось страшным кощунством.
“Много ли мальчишке надо? Немного сочувствия, незамысловатая ласка... но... надо идти. Провались оно все! Лучше б я в Крестах на шконке загнулся!”.
Мишка похлопал Давыда по спине, осторожно высвободил ладонь и начал пробираться к корме, откуда доносились голоса Семена Дырки и Егора.
– Дядька Егор, не пора ли?
– А? Ты, что ли, Михайла?