Говорил он удивительно свободно, будто читаную-перечитаную лекцию для непонятливых студиозов повторял, поигрывая ключом в мословатых пальцах и глядя снисходительно, пожалуй, и с презреньем легким и к слушателям, и к самому предмету лекции, не бог весть какому сложному.
— У магнита двуполюсного, со школы помню, попробуйте отделить плюс от минуса, отколоть, плюсовое добро одно выделить — получится у вас? Хренушки, тут же у вашего добра отделенного, отколотого такой же минус объявится… Эрго: во всяком добре есть-таки большая доля неискоренимого, чаще всего малозаметного зла, и только не надо мне говорить, что мы сами в этом виноваты, неполное добро творя; ну разве что в следствиях кое-каких виноваты, более-менее очевидных, но не в причинах же изначальных. А вообще же, злые последствия нашего добра неисследимы и неподконтрольны человеку — как, впрочем, и добро вследствие злых, скажем, поступков… И вот назвали мы эту свару мировую, противоборство великое диалектикой или там сопряженьем, комплексом антиномий, прикрыли от себя термином — и что, нам от этого легче? У нас, что ли, все минусы в плюсы превратились, в божеские, в теодицею неопровержимую? Или хотя бы расставились по углам: вот это добро несомненное, а вот это — зло? Нет уж, проблему эту наиважнейшую не заговорить словесами, терминами от нее не отчураешься…
— Что, изменили атеизму?
Нет, странным все ж было слышать речи эти — после всего иного, хотя что-то такое он уже, кажется, говорил… Поселянину говорил, да, или спрашивал, этого теперь толком не вспомнить. Удивил опять и, пожалуй, даже разочаровал малость: неужто всерьез? Или мистификация очередная, изворот логический, на которые куда как горазд он, недоношенный? Чего совсем исключить тоже было нельзя.
— Так я на оном не женился, пачпорт у меня чист. Нет-с; а все потому, что не могу игнорировать а-агромаднейший духовный, он же мистический, метафизический и прочий опыт, до нас накопленный… И что мой одинокий разум по сравненью с ним, вы мне скажите? Спорить не буду, стихийный атеизм могуч, на наших с вами непосредственных ощущениях, на очевидностях же построенный, — но что опять же наши очи? Так себе, гляделки, лишь внешнее видящие, да и то, знаете, не всякое… — Его «гляделки» из-под клочков бровей смотрели сейчас уже сожалеюще, едва ли не с упреком: не верите, дескать, а зря. — Если и не говорил о том раньше, то… Дело это вообще-то личное. Назвать это верой? Скорее да, чем нет. Хотя вер-то, суеверий более чем до черта по видам всяким, интенсивности своей и зрячести, вплоть до слепошарых совершенно, их-то как раз и есть большинство стадное… Моя — зрячая, надеюсь, есть из чего выбирать. Давняя и зрящая в корень вещей, а не в обманки развешанные, не в западни ловцов человеков, корень причинности всего ищущая… Человек, в веру пришедший — он, как правило, допетрил, — и пальцем постучал по крутому лбу, усмехнулся себе, — добрался до пределов своих возможностей, умственных там и всяких, уразумел наконец их сугубую недостаточность и вполне сознательно, подчеркну вам я, к вышнему обратился — за помощью, за вразумленьем; и это я понять еще могу. А вот которые из веры в неверье, вообще разуверенные — те совсем уж бросовые. Но, кстати, как расходный материал для всякого рода реконструкций социальных весьма даже годятся, это вы на заметку себе возьмите… Пригодятся во благовремени, да.