Мой прапорщик с трудом нашел меня. Этот за мной еще не приезжал. Вид у него какой-то деревенский — даже форма не может скрыть явно не городской налет. Ростом намного ниже меня. Я разговаривал сидя, находясь с ним на одном уровне. Он никак не мог понять, почему меня выписали, а я не тороплюсь собираться. „Пойдем, объясню“, — и поволок его к Костику. Подойдя к двери штаба, он спросил, куда мы идем. Я пальцем указал на вывеску, и он удивленно замолк. Постучавшись одним пальцем, я назвал Костика по имени-отчеству и испросил разрешения войти. Вытянувшись в струнку при виде живого (еще) полковника, мой прапорщик начал громко представляться. Костик указал ему на стул, а мне — на дверь. Через минут пять ничего не понимающий в этой жизни прапорщик выскочил из кабинета, пожелал мне скорейшего выздоровления и пулей вылетел за территорию госпиталя. Смеясь, мы вчетвером наблюдали из окон класса за его быстрой семенящей походкой.
В неврологии больше всего мне нравились очень высокие потолки. Здание было двухэтажным и старым. На первом этаже — неврология, на втором — лётная экспертиза. Меньше всего мне понравился лечащий врач — майор Зубенко. Он разговаривал со мной с пренебрежением, могу даже сказать, с ненавистью. Блатных не любил. Я уже успел отвыкнуть от такого обращения. Надо было срочно приструнить его очередным обмороком. Я решил приурочить его к годовщине своей службы, 26-му ноября, то есть через десять дней. Пока же меня больше беспокоило положение Мишки.
Начальник штаба так и не смог простить ему надругательства с икрой. В госпиталь посыпались запросы, суть которых сводилась к тому, что за это продолжительное время пациент должен либо умереть, либо выздороветь. В запросах содержались намеки на экспуатацию госпитальным начальством труда больных в собственных целях. Бадма ходил злой, постоянно ругая каких-то там майоришек из провинции, возомнивших о себе невесть что. Но угроза чего-то плохого типа выписки над Мишкой висела. Я предложил ему кофе — не чашечку для поднятия тонуса, а пару литров — для поднятия давления. Учитывая его гипертонию, моя идея должна была сработать. И точно: через пару дней Бадма утром сообщил, что с Мишкой случился гипертонический криз — сейчас лежит почти бездыханный.
Но, вопреки нашим ожиданиям, зримого эффекта это не дало. Ровнехонько под годовщину моей службы Мишку выписали, правда, с заверениями, что скоро опять положат в кардиологию. Даже Бадма ничего не мог, вернее, боялся сделать — угроза поставить вопрос об эксплуатации труда больных солдат на партийном собрании сделала свое дело. Провожали Мишку весело. Правда, без песен и плясок, зато с водкой и шутками. Я сказал, что через пару недель я буду самым старшим по сроку лежания, на что Мишка съязвил, что не успею. Ну разве что домой уеду — всё-таки еще одна комиссия впереди.