Лечащий майор относился с недоверием к любому моему слову. Даже если бы я головой прошиб стену, это не помогло бы. Было ясно, что моя новая комиссия на предмет годности к службе не даст ничего. Я всё оттягивал с припадком, хотелось устроить светопредставление именно во время дежурства Зубенко. Но его смена всё не подходила.
Выпал первый снег. Нам выдали черные госпитальные офицерские пальто. По вечерам, нарезая круги, мы щеголяли перед солдатами, одетыми в драные полупальто-полухалаты. Со скуки завели себе кота. По вечерам устраивали представления под кодовым названием „Танк“. Мишка в свою бытность подобных выходок нам бы не позволил. На голову кота надевался носок. Бедняжка полностью терял ориентацию, прижимался брюхом к полу, чем действительно напоминал бронетранспортер. В довершение ко всему мы бросали в него наш импровизированный мяч. Дикий хохот разносился по классу, когда кот врезался в стену или в кого-то из нас.
Сашка где-то напутанил голубую куртку. Я не упустил возможности пройтись по цвету, сказав, что этот цвет ему к лицу. Гневные огоньки вспыхнули в его глазенках, но тут же погасли. Вечером он уходил к „двоюродной сестре на день рождения“. Меня попросил дождаться его прихода. Серёжка уже давно видел сны, а я, как дурак, смотрел в открытое окно, дожидаясь Ёжика. Замерз. Да чёрт с ним — чё мне волноваться? Закрыл окно и принялся писать. Класс наш уже приобретал более-менее приглядный вид. Каждый из уже висевших готовых стендов являл собой маленький шедевр. Все они были разными по стилю и, несмотря на информацию, которую им надлежало доносить, выглядели какими-то легкими, воздушными и совсем не военными. Наверно, потому, что их делали не совсем солдаты.
Камешек стукнул в стекло. Да, это он. Мне предстояло встретить его у помойки. У себя в классе мы объявили повышенную боевую готовность, так как чувствовалось, что кто-то со стороны постоянно за нами наблюдает. Я взял большой ящик с мусором, на дно положил больничные одежды и пошел на главную госпитальную помойку. Сашка быстро переоделся, я вытряхнул настоящий мусор и бросил в ящик его „гражданку“. Шли по уже ночной территории госпиталя безмолвно, боясь нарушить тишину, даже крадучись. Но если бы даже нас кто-то увидел, особого значения не придал бы. Уже все врачи из всех отделений знали нас в лицо. Ну, а мусор выбрасывали только ночью потому, что днем были все в работе, и некогда было заниматься уборкой.
…Я рыдал у него на плече, как ребенок. Не говоря ни слова — все слова были уже не раз сказаны. И я, и он всё прекрасно понимали. Десять минут назад я устроил ему истерику, сказав, что сильно волновался за него. Я не должен сидеть по ночам, ожидая, когда он вдоволь натрахается. Полез на него с кулаками и даже съездил по физиономии. Он остудил мой пыл несколькими ударами. Сейчас же хлопал меня по плечу, нежно обняв другой рукой за остатки талии. Плечо его быстро намокло, и я перебрался на другое, постепенно успокаиваясь. „Ну хочешь, я тебе песенку спою?“ — совершенно серьезно спросил он. „Ага, мою любимую“, — всхлипнул я в ответ. Он неплохо играл на гитаре, быстро перебирая струны гибкими и проворными пальцами. Я не ручаюсь за его вокальные данные, но мне его пение очень нравилось. Он повторил „на бис“ мою любимую в его исполнении песню Макаревича про корову. Я, корова, уже успокоилась и даже полезла целоваться. Он бережно, боясь повторения истерики, отстранил меня от своей шеи, и я покрывал поцелуями его руки. Минета в этот вечер не получилось. Он был готов к этому морально, но только не физически — конкуренции с „двоюродными сестрами“ я явно не выдерживал.