Меня перевели в соседнее отделение — отделение хирургии. Положили в отдельную офицерскую палату рядом с медицинским постом. Не менее мужественная девочка, чем терапевтическая, готова была в любую минуту встать на мою защиту. Или лечь костьми. Кстати, там было, чем защищать — даже мой дилетантский пидовский взгляд отметил пышные груди и широкую задницу блюстительницы порядка. И сестры милосердия по совместительству. Постепенно я отходил от вечерних приключений и не переставал хвалить себя за сообразительность. Кушать мне приносили прямо в палату, туалет, на счастье, тоже был при мне. Начал читать какую-то прессу про перестройку. Я радовался, как дитя, от происходящих в стране позитивных перемен. (Не знаю, были ли эти перемены на самом деле, но газеты об этом писали). От пышногрудой сестры, которая была в курсе всех катаклизмов соседнего отделения, я узнал, что Алексея увезли в комендатуру. В вину ему вменялось ношение и хранение холодного оружия. Отделался десятью сутками гауптвахты. Как всегда, почти все свидетели в срочном порядке были выписаны.
Уже через три дня контингент отделения терапии изменился процентов на девяносто пять: на самом носу была проверочная инспекция. Я уже без страха мог входить в родное отделение. Правда, доходил только до поста медсестры, которая оберегала своих пациентов от посягательств на их нравственность и девственность. Через пару дней подполковник вызвал меня и сказал, что курс моего лечения закончился, и что я снова могу приступить к исполнению своего священного долга. Тот же самый „газик“, который объединил меня с Антоном, увозил меня из госпиталя, в который, в отличие от минского, я даже и не думал возвращаться.
День моего возвращения был памятным для всей нашей роты. Ребята — кто успешно, а кто не очень — сдали выпускные экзамены и получали в этот день заработанные потом и кровью сержантские лычки. Радостные лица моих сослуживцев перекосились, когда я предстал перед ними живым и невредимым. Какая-то сволочь, приехавшая из госпиталя, поведала грязную историю, придумав про меня сверх правды массу мерзостей — типа того, что я отсасывал чуть ли не у всей палаты. Кто знает, может, этой сволочью был Юрка. В мой адрес вместо ласкового „Катя“ понеслось множество ругательств, самым сладким из которых было „Петя гамбургский“, а самыми грубыми и обидными — все остальные. Мне же было всё до фени. Ну и что, что „петух“? Кто ж вам, дурашки, может доставить столько радости, если не презираемый вами „петух“? Достучаться до их люмпеновского сознания было невозможно, да и не нужно. Я старался молчать и почитывать понравившуюся литературу про перестройку. Пару раз я столкнулся с Рейно, который смотрел на меня с такой ненавистью, что я поневоле корил себя за то, что трахался с этим ублюдком. Алдис тоже старался делать вид, что я ему противен. Но его взгляд источал и испуг. Минетиком-то он всё-таки побаловался и наверняка боялся за мой язык. Я же не стал уподобляться всем им. На Алдиса я особого зла не держал. Зараза, останься мы с ним один на один, он бы не преминул снова воспользоваться моими услугами! А так он не мог не поддержать мнения толпы. Антон уже уехал домой, и единственным близким человеком оставался Вадим. Его не было видно, но спрашивать о нем я не стал — этим мог навлечь на него подозрения. Явно симпатизирующий мне лейтенант думал над тем, как оградить меня от общей злобы, а себя от нового смертельного случая во взводе. Распределение новоиспеченных сержантов завершалось назавтра, так что казарма уже готовилась на недолгое время отдохнуть от непрестанного галдежа. Надо отдать должное лейтананту — придумал. Он пристроил меня на пару дней в парк машин оформлять учебное помещение. Жаль, должное я ему отдать не успел. А хотелось…