— Я тоже так думаю, но вы все же присядьте вот здесь, — ответила женщина, задирая его рубашку. — Большая потеря крови немногим лучше. Кто это вас? Русские? Тут говорили, что они расстреливают народ…
— Ни одного русского, по крайней мере, в форме и с оружием, я пока не видел, — честно ответил Валерий. — Это по мне братья–поляки поупражнялись. В мнениях насчет правильного гонора не сошлись.
— Гонор, все гонор, — устало вздохнула медсестра, обложив бок поручика тампонами и приклеивая их широкими полосками пластыря. — Кто б его у вас наконец отбил. Может, все же русские успеют проснуться и начнут запрягать, как у них говорится, пока ясновельможные паны друг друга совсем не перестреляли?
— Спасибо, мамаша, — уловив в ее голосе знакомую тональность, ответил Уваров по–русски, правда, понизив голос. — Ваши бы слова да богу в уши…
Лицо женщины изменилось, только что было совсем другим, напряженным и замкнутым. Вроде как и оказывала она раненому помощь, исходя из христианского и профессионального долга, но без всякого личного чувства, а сейчас стало совсем другим. Все ж, что там ни говори, а вот — голос крови (в другом теперь уже смысле).
Она мягко улыбнулась, легким движением прижала палец к губам, благо все окружающие поляки продолжали демонстрировать свою подсознательно буддийскую сущность. «Ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не скажу». То ли статуэтка с тремя обезьянами, то ли шлягер российской певички.
— Наш офицер? — прошептала женщина, вопросительно приподняв бровь.
Валерий, прикинув, что трамвай приближается к нужному месту и откровенность ничем повредить не может, кивнул и тоже улыбнулся, поднеся руку к сердцу. То ли в знак благодарности, то ли проверяя, плотно ли лежит повязка.
— Храни тебя бог, сынок, — и перекрестила его по–православному.
— Спасибо, мать. На бога надейся, а сам не плошай, — кивнул поручик, навсегда прощаясь.
Цепляясь за поручни, вернулся к кабине вожатого.
— Все, пан командир. Благодарю за службу. Вот тут тормозни, я выйду. И езжай по своим делам. — И уже из чистого озорства, да и чтоб все поляки видели, достал из кармана десятирублевую бумажку и протянул кондуктору: — За скорость и сервис. Сдачи не надо.
Цена проезда на трамвае по всему маршруту здесь, как и на всей территории России, равнялась трем копейкам.
Соскочив с подножки, Валерий оглянулся, увидел, что никого в этом окраинном районе не заинтересовало его появление, да и интересоваться особенно было некому.
До ужаса унылая улица протянулась над обрывистым берегом Вислы. Почти одинаковые двух–трехэтажные дома, различающиеся разве цветом кирпича, из которого они были сложены, и окраской крыш, образовывали перспективу в оба конца, сколько хватало взгляда. Редкие, уже облетевшие деревья, отстоящие друг от друга на бессмысленно большом расстоянии, никак не способствовали ее украшению. Мостовая из булыжника, узкие тротуары вымощены брусчаткой, до половины стертой миллионами прошаркавших по ней подошв. И очень много пыли вокруг: и на стенах домов, и на деревьях, и под ногами.