— Лександра Петрович, отоприте! — в дверь тихо, но настойчиво постучали.
Мизинов узнал голос и подошел к двери. Лязгнула щеколда в проушине, и в комнату напористо ввалился медведеобразный хорунжий Маджуга, коренастый, как боровичок. Он был в полном казачьем облачении: в папахе, гимнастерке и шароварах, с шашкой и наганом на портупее.
— Значит, так, Лександра Петрович… — едва переводя дыхание, затараторил Маджуга. — Давно мне блазнилось, что на золото наше кто-то глаз положил… да все отгонял от себя мысли те… думалось — и впрямь блажь… А тут… И-э-эх! — он махнул рукой и грузно рухнул на лавку возле печи. Кованая ножка от тяжести подогнулась, и хорунжий едва сумел сохранить равновесие. Однако резво вскочил, неловко перебирая потерявшими опору ногами. Но наконец остоялся, нагнулся, схватил лавку левой рукой, правой как ни в чем не бывало распрямил ножку, однако, садиться уже не стал.
— Ты чего поел-то сегодня, Арсений? — рассмеялся Мизинов. Маджуга, засмущавшись, топтался на месте, переминаясь с ноги на ногу.
— Позвольте, я дверь-то все же притворю, — хорунжий повернулся к Мизинову спиной, и генерал в который раз подивился широкости и крепости этого забайкальского казака.
В прошлом году, когда он увозил из Читы золото, генерал Вержбицкий дал ему в охранение полусотню забайкальских казаков, командовал которой этот самый Маджуга. Поначалу Мизинову казались странными повадки кряжистого казака, его внешняя вульгарность, дикие для него, уроженца Ярославщины, словечки хорунжего, да и сам этот будто ископаемый офицер. Но потом, во время долгого пути в Харбин, генерал не раз убеждался в стойкости, личной храбрости и беззаветной преданности этих людей тому делу, которому они однажды присягнули.