— Замораживать! — захлебывался в слюне неистовый Красин. — Чтобы потомки могли разморозить и оживить тот же час, как изобретут лекарство от всех болезней.
— Бальзамировать! — мягко, но твердо возражал дипломатичный Збарский. — Ткани уже сильно затронуты гниением. Холод ненадолго сдержит, но не остановит этот процесс.
— Расстрелять! — чеканил Дзержинский. — Товарища Леонида Красина как наркома внешней торговли расстрелять: за то, что не обеспечил вовремя поставки криогенных установок из Германии и позволил гнить телу товарища Ленина.
— Похоронить! Что ж вы из него мощи делаете, Володенька вам бы этого не простил, — шептала заплаканная Наденька, но ее никто не слышал.
Другой сон-воспоминание, после которого Ильич всегда просыпался с формалиновым потом на лбу, был лишен картинки и состоял только из звуков чудовищного смысла. «Хрумк-хрумк» — взрезали то там, то сям его тело. «Шмяк-шмяк» — шлепали в таз на полу ненужные более органы. Сухо вгрызался в череп трепан, с чавканьем откачивались кровь, плазма и другие телесные жидкости. И постоянным фоном бубнили два голоса. Один с вечным упреком: «Ах, профессор, зачем вы втянули меня в эту опасную историю! У красных расправа недолгая. Не понравится им вид вождя — и пустят нас, как они говорят, в расход». «Да не волнуйтесь вы так, коллега, — успокоительно журчал второй голос, — я абсолютно верю в ваш метод. Лучше посмотрите, какой любопытный вид имеет мозг покойного: одно полушарие нормальное, тогда как второе сморщилось до размеров персиковой косточки. А теперь постучите-ка скальпелем по этим сосудикам! Ну-с? Каково? Обезызвестились до состояния камня — преинтереснейший атеросклероз!».
В июле 1924-го выпотрошенный, словно дичь для фаршировки, вымоченный в химикалиях, припудренный и подретушированный Ильич в новеньком френче был предъявлен комиссии. Мимоходом отразившись в блестящем колпаке лампы, он с удивлением признал, что при жизни никогда не выглядел так бодро. Глицериновые ванны вернули мышцам эластичность, примочки уксусной кислоты сделали кожу сияющей и упругой, а обертывания салфетками с перекисью водорода придали ей естественный оттенок.
Даже Наденька согласилась, что он выглядит хорошо. Хотя глядела при этом с испугом и виновато. Пока профессор Воробьев, в котором Ильич по голосу опознал боязливого потрошителя, читал доклад, виновник торжества из саркофага через полоску меж веками разглядывал бывших товарищей по партии. Кто же из них та притаившаяся идейная сволочь, что подбила остальных на провокацию: превратить вождя — в божка? Енукидзе? Молотов? Ворошилов?.. Кобы среди членов комиссии не было видно, и это о многом говорило.