— Что было бы Ваше величество, если бы садовники не удаляли трухлявые деревья, и не высаживали вовремя молодые деревца? — ответил немец, не задумываясь особо, чтобы только поддержать разговор. Но царь воспринял эти слова серьезно. Вернувшись в кабинет, он перечитал прошение Лерхе-старшего, а затем письма очень важных, титулованных рекомендателей.
Кому как не молодым, родовитым русским дворянам двигать реформы вперед? Предлагают послать молодого человека губернатором в далекий Томск? Что же, пусть будет такой смелый шаг! Оказать доверие! Таким — двигать историю вперед! Но уж очень молод… Хорошо. Пусть подождет до весны. А пока перевели бы его на должность в сибирский комитет, пусть знакомится с сибирскими делами. А к весне дать ему действительного статского советника, чтобы как-то солидности придать. А то ведь уважения от аборигенов сибирских не будет. Дать статского! Так тому и быть…
Так двадцатишестилетний Лерхе летом тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года получил чин действительного статского советника. Гражданским генералом стал!
В эту пору белых ночей щемяще пахло зацветающими деревьями. Петербуржцы стремились к мостам, каналам, на острова. Вечера проводили у фонтанов, либо в театрах.
И как раз тогда, в северную столицу прибыл знаменитый Рихард Вагнер.
Отец Германа сам плоховато говорил по-русски, а детей воспитывал в русском духе. Но кровь, кровь! И, воспитанный на Пушкине и Лермонтове, юный Герман, чувствовал невольное волнение при звуках "Нюренбергских мейстерзингеров".
О, лестницы и банкетки! О театральные и дворцовые закоулки! Конюшни дорогими лошадьми! Зеленое сукно карточных и бильярдных столов! Вы есть сводники и разлучники, шептуны и подмигивальщики
И молодой Лерхе слушал про "кольцо Нибелунгов". О! Это кольцо давало власть над миром!
А после концерта, шел он в сиянии, звучавших в нем мелодий. Сияли театральные свечи и зеркала. Впереди его шел директор театра, в жилет которого он только что затолкал несколько сининеньких.
Прошли между свисавших из тьмы веревок и тряпок, по пропахшим пудрой и потом закоулкам, в кабинет. Там сидел, и пил из высокого бокала пиво, сам знаменитый композитор. Рядом с ним сидел другой немец: длинный с худыми приподнятыми плечами, совершенно белыми, бесцветными волосами, и бесцветными же глазами.
Герман начал, было, говорить, но понял, что немецкий у него очень неважный, перешел на французский, с вкраплением русских слов. Потом махнул, рукой, и сказал директору:
— Переведи ему, что моя прародина — Германия. Я люблю его музыку, хотя я русский до мозга костей!