Я спрятала эти бумаги от своих двоих сыновей. Они, слава богу, обучились искусству судовождения. Они теперь водят корабли вокруг Европы в Африку, хорошо зарабатывают, имеют дома и семьи. Увы, женились они на сестрах-француженках, дома у них — в Марселе. Я езжу туда, вожусь с внуками, но в моем возрасте частая смена климата уже вредна. Их же теперь оттуда не выкорчевать… Это пересаженные в другую почву деревца.
Амалия достала кружевной платочек и отерла глаза.
Потом открыла другой ларец и вынула оттуда шелковую суму, в которой хранились пожелтевшие манускрипты.
— Вот эти бумаги, милый племянник, они уже почти истлели, их даже невозможно прочитать, я всё хотела их выбросить, но как-то случайно прочла о вас в газете. Швеция гордится вами… Возьмите бумаги, может, извлечете из них какой-нибудь прок, как историк… Да! Пластину возьмите тоже. На что мне она, если её даже продать нельзя? И это не такая вещица, которой можно любоваться.
Амалия оглянулась на портрет Иоганна Филлипа, лукаво изобразила испуг и рассмеялась:
— Он не будет слишком сердиться на меня. Всё-таки я распорядилась его наследством наилучшим образом. Всё проходит, но историки останавливают время…
Тетушка взяла с Улафа слово, что он навестит её еще при первом же удобном случае. И он обещал ей это, впрочем, не очень-то веря, что когда-нибудь сумеет выкроить время, для нового визита.
Роман Станиславович Шершпинский был костистым и жилистым долговязым брюнетом, с пышными черными усами. Лицо его было по-актёрски старо-молодое: глаза сияли юношеским блеском и ничуть не запали, волос был черен и глянцевит, но лоб изборожден морщинами, возле рта залегли с двух сторон глубокие складки. Всё это располагало к уважительному сочувствию и к некоторому почтительному расположению всех, кто видел этого человека впервые.
Дом Шершпинского возле Невки знали многие государственные мужи. Но навещали они этот дом тайком, подъезжали с черного хода. Обычно вечерами, выбирая погоду пасмурную, такую, когда на улице малолюдно.
Человек, впервые попавший в этот дом, не увидел бы внутри его ничего особенного. Лакеи были приличные, обстановка уютная. В гостиной висел достойный портрет государя императора. Паркетный пол сверкал, как зеркало, сияли начищенные прислугой медные дверки и вьюшки огромных кафельных печей. Удобные диваны и кресла возле стен, звали утонуть в них. Посреди залы стоял рояль с пюпитром.
Шершпинский встречал гостей на лестнице в парадном фраке, рядом с ним сверкали брильянтами в волнистых русых волосах две совершенно одинаковые красавицы. Это были сестры-близнецы, как говорили, графини Потоцкие. Одна из них, пани Ядвига, была женой Шершпинского, другая, пани Анелька, была не замужем. Впрочем, если они менялись на лестнице местами, никто не мог разобрать, где там Анелька, где Ядвига. Это вызывало восхищение и удивление. Даже родинки на левой щеке, что у одной, то и у другой — одинаковые. Для пущего эффекта сестрички были одеты совершенно одинаково. Необычайную привлекательность придавали им не свойственные блондинкам жгучие черные глаза.