В последующие годы замужества (которых было не так много, поскольку ее супруга убили раньше, чем ему исполнилось двадцать) ему легче удавалось запустить в нее свое семя. А она научилась предоставлять тело самому себе и тонуть в мыслях — в нетронутом и одиноком мире, похожим на бесполезную ширь необработанных полей.
Двум супругам, которые последовали за первым (за одного ее выдали замуж для того, чтобы усилить вражду Нормандии и Франции, а за другого — чтобы укрепить хрупкую покорность), не было дано проникнуть в этот мир, как не потрясли его ни их смерти, ни рождение шестерых детей (по двое от каждого мужа), ни их смерть, последовавшая вскоре после рождения.
Только когда она в третий раз осталась вдовой, стало заметно, что за ее пустым, равнодушным взглядом что-то скрывается. Она решительно заявила, что уже слишком стара, а ее тело слишком изможденное и дряблое, чтобы снова заключать узы брака. Так что пусть младшие сестры ручаются за политику тщеславного нормандского дядюшки, она же уйдет в монастырь, чтобы окружающая тишина соответствовала тишине ее внутреннего мира.
Ей удалось настоять на своем. Может, потому, что все мужчины, которые могли взять ее в жены, сражались на юге против еретиков. Может, потому, что принадлежность Нормандии к Франции больше не вызывала сомнений, а может, и потому, что она вела себя так незаметно, наталкиваясь на жизненные барьеры, что жизнь уже не хотела иметь с ней дела.
С этого момента дни стали такими же беззаботными и тихими, как ночи.
Только сегодня, в час между ночным богослужением и утренним восхвалением, когда высокое положение позволило ей поспать подольше, в то время как остальные сестры должны были выполнять свои обязанности, произошло иначе. Сначала в ее глубокий сон прокрался чей-то шепот, затем стук и, наконец, настойчивый крик. Все это не разбудило бы ее — она проснулась, услышав слова, которые выкрикивали возбужденные голоса. Они перебивали друг друга, пытались перекричать, превратились в хор, у которого была только одна цель: принести ей ужасную новость.
Роэзия села в кровати. Глаза еще не привыкли к темноте, но уши уже уловили в хоре возбужденных голосов чье-то имя.
София.
Речь шла о Софии.
София, перед которой все испытывали робость, потому что она вела себя так высокомерно. София, которая всегда была предметом слухов и догадок, потому что никогда не говорила о содержании хроники, над которой трудилась днем и ночью. Наконец, София, к которой многие, несмотря на все это, относились с большим уважением, потому что она могла не раздумывая верно ответить на любой вопрос, независимо от того, касался он великих теологов, цитат из летописей или медицинского рецепта.