Он всегда называл Итина братом – хотя и не был ему родным. Работал уже в цеху – учеником слесаря. Отец относился к увлечению сыновей социализмом сдержанно, не приветствовал открыто – но и не мешал. После той, первой стачки – когда те, кто позже стали Партией, в первый раз вступились за рабочих и против гнета хозяев. Все они тогда были совсем еще молоды – но рабочие им поверили и за ними пошли – тому, кто против, не стало бы житья. Но младший брат всегда с особым восторгом встречал товарища Итина – когда тот появлялся дома. И однажды – попросил его взять с собой. Так и сказал – в революцию.
– Это тебе не книжки про индейцев – ответил Итин, потрепав младшего по вихрам – чтобы делу нашему полезным быть, а не погибнуть просто так, сильным стань, телом и духом, многому научись и многое умей. Смелым стань – страх в себе изживи, чтобы не мешал поступать как надо. Умным стань – не верь господам, обывателям, пошлому опыту глупцов: сам думай, дорогу ищи. А самое главное – стань честным: никогда не иди против своей совести. Тогда – дело праведное тебя найдет. А мечтатели пустые – никому не нужны.
Он никогда не признался, даже себе, что поступил так – как в деревне бывает, берегут любимых детей от изнурительного труда, стараясь хоть чуть продлить им беззаботность. Суровые законы подполья заставляли смотреть на новичков, как на расходный материал; проверенных товарищей ценили больше – и редко кому удавалось избежать тюрьмы и каторги, где молодые и неопытные гибли первыми.
Самым страшным в тюрьме был даже не карцер и не побои жандармов – а общая камера с уголовными: те не любили "политиков" и всегда старались опустить их на самое дно. Однажды Итин видел сам – как среди товарищей был один гимназист; все ждали, что он пройдет закалку первым своим арестом, никого не выдав, и не сломавшись. Тогда бы он стал "наш", за которого идут стенкой, разбивая кулаки о чужие морды – пока же товарищи лишь смотрели, как держится новичок; и в первую ночь гимназист повесился на рукаве собственной рубашки, привязав к верхним нарам. Если бы он сдался на допросе, то мог бы по первости и малолетству уйти домой под подписку, а на суде получить условно.
– Интеллегент! – сказал тогда старший среди товарищей – сам признавался мне, что два раза к дому своему бывшему приходил тайком, на окна смотрел, где свет горит и папа с мамой. Взвешивал, значит, не вернуться ли? Слабость интеллегентская, в отличие от нас, пролетариев: им ЕСТЬ куда обратно, как прижмет!
Тогда они бежали группой, с этапа. Старший погиб через год, зарубленный на митинге конным жандармом; двое были повешены полевым судом; двое умерли от чахотки, трое – от тифа; кто-то погиб уже после победы, на фронте, или при подавлении кулацких мятежей. Из тех, кто основывал Партию, сейчас в живых остались лишь Вождь, и Итин. Жизнь революционера была короткой – и все знали это, стараясь лишь успеть больше за отпущенный срок. И на каждого из тех, чьими именами сейчас называли города, заводы, корабли – было по нескольку безвестных, погибших в самом начале. Кто мог бы сделать не меньше – но кому просто не повезло, успеть что-то совершить.