— Тебе же, пан Василь,― поляк снова поклонился,― привез я поклон от зодчего венецийского ― брата Антонина.
Дойлид Василь первый раз за все это время улыбнулся, глянул на пришельца приветливо.
— Здравствует еще сей вольнодумец, любезный друг Антонин?
— И просил принять от него подарунок.
Высокий поляк повернулся к своему спутнику. Тот поспешно подал длинный, тщательно завернутый в холстину предмет и небольшую кожаную сумку с ремнем, чтоб можно было вешать ее на плечо.
Амелька по знаку дойлида Василя принес скамью, гостей усадили.
Дойлнд Василь развернул холстину, просиял. В руках его оказался новехонький мушкет с богатой чеканкой.
— Ведал чем повеселить любезный друг Антонин,― крякнул дойлид Василь, не скрывая своей радости.
— В суме же и припас к нему,― сказал поляк, с интересом разглядывая мстиславльского зодчего.
Мушкет пошел по рукам. Камнедельцы разглядывали заморское оружие, прищелкивали языками: дивную штуку прислал, такая еще разве что у княжичей сыщется.
— Просторно ставишь храм, пане Василь,― похвалил поляк.― Вижу в том руку Алевиза Нового.
— Ведом тебе сей муж? ― оживленно спросил дойлид Василь, которому пришлась по душе похвала поляка.
Дойлид Василь живо вспомпил свою беспокойную, полуголодную, но веселую юность, горячие, доходившие до спора беседы с черноволосым латинянином в его родном Милане. И тогда был Алевиз добрым мастером, однако славу добыл уже в столице русичей, в Москве.
— Знать не довелось,― отвечал поляк.― А работу его видел. Слух дошел, погиб тот Алевиз от взрыва порохового.
— Царствие небесное, великий был мастер,― опечалился дойлид Василь.― Однако от Алевиза нами малая толика взята, а более свое. Строим же без членения, дабы молящемуся высь видна была. Не пригнетал бы храм посполитого, но к небу обращал.
— Надобно ли? ― задумчиво спросил поляк.
— Так,― твердо отвечал дойлид Василь.― Посполи-тому думать недосуг ― велик он или нет, ему хлеб насущный в поте лица своего добывать надобно. Вот уж когда совсем невмоготу станет, доймут до пятого ребра, ну, ин дело иное. О сю пору и коваль да хлебопашец воспомя-нут, какого они роду-племени, какого батьки дети. А уж тогда держись, басурманин! Нам же надобно людям неустанно о том твердить, дабы высоко голову несли.
— А не сказано ли в писании, достойный пан Василь,― прищурился поляк,― что господу сирые да убогие угодны?
— Сирые-то всего более господарям угодпы,― закипел дойлид Василь.
Амелька не стал и мушкет глядеть, прислушивался к беседе. Приметив это, Петрок тронул дойлида за локоть.
— Палить-то из мушкета когда будешь, а, дядька Василь?