Печь топлена в утреннюю рань, но сохранила тепло, и руки уже что‑то чувствуют, пальцы уже знают друг друга, еще минута, две — и они смогут оторвать полоску бумаги и насыпать в нее табак. Потом папироса, и тихий синеватый дымок закроет глаза, закроет только что оставленное весло, лодку, ледяные волны, шнур перемета, крючки, рыбу и даже те дрова около печи, которые готовы последний раз послужить человеку…
Дрова в избе еще с прошлого вечера. Сухие, готовые к огню, к последней и самой яркой своей песне. Два полена, большие, ровные, лягут сейчас рельсами для других дров. На рельсы еще и еще поленья, поперек, вдоль, не слишком близко друг к другу, чтобы свободней было огню… Огонь займется сразу, ударит вверх, кинется к стенкам, окружит очаг дымным хвостом и через устье, через выход печи найдет свою дорогу в трубу. Огонь большой, безумный, огонь перемахивает через котелки, закрывает, прячет в себе уху, чай. Потом одумается, смирится со своим последним днем и трудолюбиво и нужно для уставшего человека заиграет, запоет искрами скорого ужина.
Первыми в мою сегодняшнюю печь ушли еловые дрова… Мне всегда казалось, что ель, угрюмая, неразговорчивая, живет нелегкой жизнью. Это она, ель, дерево тихой, но благородной судьбы, хранила лес от пурги и болотного тумана, прятала зверя и кормила птиц, берегла поселения муравьев и чутко стерегла сон хозяина тайги — медведя. Все шквалы и невзгоды ель принимала на себя, выйдя ровной, прочной стеной к берегам озер и окрайкам тоскливых болот. И эта сырая, трудная жизнь, работа не оставили дереву времени на радость и песни. Ели некогда было даже поговорить с подругами, а когда срывался тупой бурелом и она, не выдержав, должна была упасть, ель успевала только один раз вскрикнуть и с глухим стоном свалиться на седой мох.
Сейчас ель в печи рядом с огнем. И смолистые, жилистые от трудной жизни еловые дрова и сейчас остаются добрыми тружениками. Но дерево еще не хочет умирать, не хочет перестать жить, не зная, не встретив счастья, песен, никогда не одевшись настоящим цветом, и ель будто сердится, немного потрескивает, а иногда, вспомнив что‑нибудь слишком трудное, вдруг выбросит в сердцах из печи тяжелый уголь: ведь в свой последний день, день огня, дерево всегда вспоминает свою прожитую жизнь…
Нечего вспоминать только осине, пустой в молодости и крикливой в последних осенних красках. Ей не довелось стоять стеной перед лесом, не довелось добро встречать огоньки ромашек и жаркое пламя клевера… И те–перь, осенью, осина могла всего лишь вспыхнуть яркими, броскими красками. Краски уже никого не привлекали, их смывал дождь, сносил ветер, и осина просто теряла лист, блекла и начинала подгнивать изнутри…