— Да. Вчера ушел и еще не приходил.
По улице куда-то бежал Федя Дундук. Так мы звали Гришакина сына, толстого, глуповатого мальчишку. Митька, увидав его, крикнул:
— Федя, куда?
— К тетке Лушке, — пробубнил тот, подозрительно косясь на Митьку.
— Иди сюда, что-то скажу.
Федя кивнул головой: знаю, мол, тебя, скажешь кулаком по затылку.
— Иди, не бойся. Хочешь, голубя дам, они все равно мне не нужны: мы уезжаем.
Это могло быть и правдой, Федя на всякий случай остановился.
— Ну иди же, не верит, чудак! Спроси у Петьки, — миролюбиво говорил Митька.
Федя не стал ничего у меня спрашивать, нерешительно приблизился к нам.
— Только ты сначала расскажи, что отец видел на Путиловке? — спросил Митька.
Лицо у Феди заметно просияло, и он не без гордости сказал:
— Там уже, брат, немцы!
— А чего ты такой радостный? Что они тебе, пряник с медом дадут?
Федя утвердительно кивнул головой.
— Бабушка говорила, что теперь будет царь и у нас будет всего по горло. А папа сделает себе кузню.
Я быстро вскочил и загородил Феде дорогу к отступлению. Митька присвистнул и не спеша взял его за воротник.
— Э, Дундук, за этакие новости тебе полагается. — Он двинул кулаком его в бок. — Это тебе пряник с медом… Ну, теперь спасаться от бабки, — проговорил Митька, и мы побежали в концы огородов — в заросли колючего терновника.
Дундук стоял на улице и ревел во весь голос.
8
Домой я вернулся часа через два. Я долго очищал ботинки от грязи, прежде чем войти в комнату: прислушивался, нет ли у нас бабки Марины. Нет, из комнаты никаких разговоров не доносилось, значит мама одна, и я вошел.
— Где ты так долго пропадал?
— Да бегал.
— Какое беганье в такое время? — она посмотрела на меня. — Да еще по такой грязи, без калош…
— С утра было сухо, — оправдывался я, — мороз был, а теперь уже все растаяло, и опять грязь. Разве я виноват?
Мама ничего не сказала. По ее лицу было видно, что ее мучает болезнь.
— Есть хочешь? — спросила она, пересиливая боль.
— Хочу.
Есть было нечего. Правда, я мог бы взять кусок хлеба, намазать маслом, посыпать сахаром, съесть — и до вечера был бы сыт. Все это имелось в шкафу. Но это не еда, надо было что-то сварить и накормить и маму и себя.
Я полез в погреб, набрал картошки и захватил из бочек помидоров и огурцов. Я заметил, что в бочке с огурцами стала появляться плесень, которую мама часто смывала. Теперь она этого сделать не может, и я решил заменить ее. Принес воды, снял плесень, помыл деревянные кружки и снова уложил их, придавив камнем-гнетком.
Приготовить картошку не так уж трудно. Примус разжигать я умел и любил это занятие. Интересно, как тонкой, будто иголка, струйкой-фонтаном бьет керосин, как он горит свободным пламенем в круглой тарелочке, а потом примус начинает шипеть. Качнешь несколько раз насосом, огонь из красного превращается в белый, и гудит белое с голубыми прожилками, круглое и красивое, как чашечка цветка, пламя.