Но есть и другой важный момент. Советские кинорежиссеры, за редким исключением (Тарковский, Абашидзе, Параджанов, Динара Асанова, может, еще кто найдется), ставя фильм, решают две задачи: первая — побочная — сделать картину, вторая — главная — варьируется: прорваться в кинопродукцию или хотя бы снимать за бугром, взять на главную роль жену, попасть на международный кинофестиваль, схватить отечественную премию, обобрать сценариста, на худой конец, улучшить жилищные условия. Кончаловский, обеспеченный от рождения всеми жизненными благами, чужд мелким материальным расчетам. У него все сложнее и тоньше. Задумал он картину о Рахманинове в начале своего полуэмигрантства, когда к нему предельно сурово относились и киновласти, и верховная власть. Достаточно сказать, что приехать в свою страну он, сохранивший советское подданство, мог только по вызову. Так вот, через Рахманинова хотелось объяснить собственную, вынужденную, как он считал, разлуку с Родиной. Тогда концепция страдающего Рахманинова, беззаветно любящего оставленную землю, тоскующего по ней и мечтающего о возвращении, вполне устраивала.
Но изменилось время, брежневский застой сменился горбачевской перестройкой, распахнулись границы для всех изгнанников и для режиссера-самоизгнанника, в корне изменился взгляд на эмигрантов. Они не только ни в чем не виноваты, они жертвы злостного режима, Родина открывает им свои объятия, скорей, скорей домой, хотя бы в виде трупов. Рахманинову уже ни к чему заниматься мучительным самокопанием, отыскиванием какой-то своей вины в случившемся (равно и Шаляпину), он может сам предъявить счет тем, кто заставил его уехать. Он переходит в наступление. Таково и ощущение режиссера, его физическая и душевная биография вновь соединяется с обновленным рисунком душевной жизни композитора.
Но время опять меняется. Трагические события августа 1991 года по какому-то невероятному, возможному только в нашей «стране-наоборот» выверту предают окончательному забвению благородное кредо Анны Ахматовой: «Я была всегда с моим народом // Там, где мой народ, к несчастью, был». Героем становится не дурак-домосед, разделяющий всеобщие тяготы, а тот, кто не вернулся, сбежал, предал, утек с поста. С такими носятся, их самоохранительной ловкостью восхищаются, даже позорное признание в трусости умиляет: какая искренность, какая честность! — и случается, награждают орденами за дезертирство.
Естественно, в такой атмосфере — вернемся к нашим баранам — концепция второго сценария тоже устарела, теперь нужно что-то совсем, совсем другое, но это уже не моя забота. Меня больше не занимает, как можно в свете последних событий срастить монолит с флюгером. Пастернак сказал: «Я не рожден, чтобы два раза // Смотреть по-разному в глаза». Мне бы пришлось это делать в третий раз.