Мадонна миндаля (Фьорато) - страница 147

Глаза еврея потемнели, его душил гнев. Он бы, наверное, все же ударил этого типа, сбил его с ног, убил бы… если бы в этот момент не вспомнил о сыновьях — сыновьях Ребекки. С трудом сдержавшись, он встал, надел колечко жены на мизинец и быстро, опустив голову, пошел в сторону Кастелло.

На холм он поднимался, как всегда, через миндальную рощу. С деревьев так и сыпались лепестки цветов, и ему вспомнился тот недавний сон. Отыскав самое крупное и крепкое дерево на холме, откуда открывался красивый вид на долину, Манодората присел на корточки, выкопал между двумя крупными корнями ямку и опустил кольцо Ребекки в холодную землю. Затем прочитал теиллим,[45] и ветер, срывая с его губ слова древнего иврита, разнес их по окрестным холмам. Затем, согласно старинному обычаю, Манодората поднял с земли круглый камешек и положил его на могилу Ребекки.

Когда он шел к дому, двое сборщиков-евреев подняли руку в знак приветствия, но так и не сумели произнести традиционное «шалом», увидев его лицо. Приветствие просто застряло у них в горле. Глаза Манодораты метали искры, точно от удара по кремню, но в них не было ни слезинки, и по этим глазам можно было догадаться, как черно у него на сердце. Душа его, казалось, была сожжена страшным пожаром и тоже почернела, как остатки его сгоревшего дома, как кости Ребекки, как та земля, в которой лежало теперь ее обручальное кольцо. Все внутри у Манодораты было черно-и черна была его ненависть к кардиналу Милана.

Бернардино приснился Илия, тот мальчик, которому он нарисовал на ладони голубку. Странно, думал он, отчего воспоминания об этом так тревожат его. В последнее время все его сны были связаны с жизнью в Саронно, но чаще всего ему виделось, что он спит в тонком обруче рук Симонетты. Ему не снились некогда написанные им фрески, не снились друзья и многочисленные подружки былых лет. Только она одна. А после этого тревожного сна об Илие художник проснулся ни свет ни заря и, выйдя в предрассветных сумерках из своей кельи, стал бродить по монастырскому двору, вспоминая, как этот малыш доверчиво льнул к нему, когда он уносил его подальше от беды. Бернардино никогда в жизни не чувствовал такой связи ни с одним ребенком, и встреча с маленьким Илией проникла ему в самое сердце. Из-за перегородки в церкви уже доносилось пение монахинь, и Бернардино, в очередной раз подивившись редкостному постоянству их веры в Бога, невольно улыбнулся: а разве сам он не вставал на рассвете, чтобы служить своему божеству?

Затем он пошел прямиком в ту часть церкви, что была предназначена для обычных прихожан, и взял в руки кисти и палитру. Смешивая краски, он снова вспомнил — по мере того, как рассеивался, забывался тот тревожный сон, — нежное личико Илии. Светлые кудряшки, улыбчивый взгляд, лукавое выражение лица — особенно когда тот услышал, как Бернардино произносит бранные слова, которых не должен был бы произносить в присутствии ребенка. Художник невольно вздрогнул, стараясь изгнать из памяти это лицо.