Зато мне удается подобраться поближе к ним. Две головы — рыжая и темная — близко склонились друг к другу. Целуются? Нет. Шепчутся и прыскают со смеху. У меня екает сердце. Так и мы с Амарией смеялись и шептались, пока моя склонная к нелепым шуткам память не вернула меня назад и не велела исполнить свой долг. Сквозь изысканную решетку балкона я пытаюсь разглядеть, держатся ли они за руки, но вижу нечто совсем иное, и это зрелище потрясает меня до глубины души.
Двое золотоволосых детишек, оба мальчики, сидят у ног Симонетты и ее художника и сквозь резные перила смотрят на процессию. Один, постарше, то и дело оделяет сластями и игрушками братишку и делает это с такой любовью и ответственностью, что смотреть приятно. Ага, вот теперь я вижу, что руки взрослых действительно крепко сомкнуты, точно у любовников. Но вторая, свободная рука каждого из них покоится на золотистой голове ребенка, любовно поглаживая его кудряшки.
Точно они — мать и отец этих детей!
У меня кружится голова. Как такое возможно? Ведь не мог же я отсутствовать так долго! Глядя, как самые красивые девушки города несут в руках пышные арки, сплетенные из цветущих веток миндаля — это же миндаль из моей рощи! — я пытаюсь разрешить свои сомнения. Ну конечно! Это, должно быть, его дети! Он определенно на несколько лет старше Симонетты. Возможно, его жена умерла, а дети теперь называют мамой мою жену. Я смотрю на эту семейную идиллию и горюю: ведь мне вскоре придется разлучить всех этих людей. И сделать это необходимо. Я подхожу еще чуть ближе, ибо пришло время открыться, но тут очередная волна народа уносит меня куда-то в сторону, и я уже издали вижу, как те девушки, что несли ветки миндаля, что-то бросают или передают в толпу. Я изо всех сил протискиваюсь ближе и вижу, что девушки разливают в маленькие деревянные чашечки какой-то напиток из принесенных с собой фляг. Девушки удивительно похожи на наяд, разливающих сок своих деревьев. Толпа с такой охотой принимает угощение, что «наяды» едва успевают наполнять и раздавать чашечки, но люди снова и снова протягивают их, прося налить еще. Кто-то сует мне в руки такую чашечку, и я пробую этот напиток, сладкий и горьковатый одновременно, с привкусом моего родного миндаля. Действительно, замечательный ликер! Он согревает мне душу, придавая мужества. Ну что ж, пора. Но меня снова останавливает взволнованная толпа, разразившаяся вдруг радостными кличами, на этот раз явно имеющими отношение к Симонетте. Она с некоторым трудом поднимается на ноги, и ноги прямо-таки подкашиваются подо мною: то, что я вижу перед собой, заставляет меня прикусить язык и не спешить со своим признанием.