Мадонна миндаля (Фьорато) - страница 48

Амария в их маленькой семье была единственным ребенком, и ей никогда не приходилось уступать кому-то из младших или хоть в чем-то ограничивать собственные желания. Да и отвечать ей никогда ни за кого не приходилось, разве что кормить этих вот цыплят и кур, которые, стоило ей остановиться, тут же собрались возле ее ног и принялись что-то клевать, разгребая когтями землю. К этим курам Амария относилась почти как к собственным детям, вернее, они стали ее игрушками, поскольку для настоящих игрушек дом их был слишком беден. Раньше она всегда старалась не смотреть, когда Нонна ловко сворачивала шею одной из куриц, чтобы приготовить обед. А теперь пришла очередь рыжей несушки, ее, Амарии, любимицы, и свернуть ей шею должна была она сама. Амария неторопливо, без суеты, загнала в угол глупую, ничего не подозревающую птицу и поймала ее, накрыв юбкой. Нонна никогда прежде не просила внучку убивать кур, которых та кормила, но сегодня был совсем особенный день, сегодня кое-кому требовалась помощь, а Нонна была слишком занята и сама попросила Амарию поймать курицу и сварить бульон. Ничего, она справится! Амария крепко, обеими руками прижала к себе рыжую несушку и свернула ей шею.

Возвращаясь в дом с еще теплой курицей в руках, она испытывала гордость и даже чуть выше обычного подняла голову. За эти краткие мгновения во дворе она успела повзрослеть. Всю жизнь Нонна о ней заботилась, а теперь пришла пора ей, Амарии Сант-Амброджо, заботиться о Сельваджо.

Наблюдая за Бернардино во время работы, отец Ансельмо никак не мог отделаться от мысли о том, что у него на глазах творится некое чудо. Обязанности священника в столь неспокойные времена нередко были для него мучительны, поскольку ему почти каждый день приходилось служить заупокойную мессу по погибшим и утешать тех, кто утратил близкого человека. Так что когда Ансельмо не был занят на похоронах и не раздавал милостыню бедным, он находил утешение своей истерзанной душе в том, что смотрел, как Бернардино идет в атаку на белые церковные стены и они словно оживают под его кистью.

Сперва Луини тщательно промывал поверхность водой с уксусом, действуя не хуже настоящей поломойки, затем долго шагал вдоль стен с веревкой и палкой, производя необходимые замеры, результаты которых записывал прямо там же, на стенах. Ансельмо присутствовал при том, как Бернардино замесил и нанес на стену первый слой основы — мел, смешанный с яичной темперой, — а потом стал творить самое первое из своих чудес: с помощью угля наносить легкими широкими штрихами контуры будущей фрески. А затем из этих черных неровных линий стали как бы прорастать чудесные и пока еще бесцветные лики святых и грешников, ангелов и демонов, апостолов и еретиков. Ну а когда Бернардино взял в руки краски, тут уж Ансельмо стал свидетелем настоящего чуда! Он внимательно следил за тем, как Бернардино сперва набрасывает контур и намечает тени, кладя чистую краску толстым слоем. Ах, какие это были мощные, яркие цвета! Красные, синие, зеленые, золотые. Ансельмо и не подозревал, что в созданном Господом спектре существует столько оттенков! Бернардино сам готовил и смешивал краски, как его когда-то учил великий да Винчи, пользуясь в основном природными плодами и растениями, но разве есть в природе такие живые, такие чистые цвета? Ансельмо казалось, что даже самый яркий цветок, самый пестрый попугай показались бы блеклыми в сравнении с теми тонами, которые использовал для своих фресок Бернардино! А для уточнения рисунка он применял различные оттенки тех же цветов, нанося их очень осторожно и понемногу добавляя белую краску. И тогда — ах, какие чистые, нежные, приглушенные, пастельные тона появлялись из-под его кисти! Нежно-голубой цвет ласкового летнего неба, слабый румянец лепестков розы, оранжево-желтый, теплый цвет яичного желтка. Никогда еще Ансельмо не видел столь тщательно выписанных, обладающих такими живыми красками фресок! Вот какие чудеса творил этот беспечный Бернардино, балансируя на шатких дощатых лесах, скрепленных веревками, и подвесив себе на грудь и на пояс кисти и палитру с помощью весьма хитроумной системы ремешков. Работал он обычно в одной рубахе и узких рейтузах, причем рубаха эта вскоре становилась столь же многоцветной, как церковные витражи, поскольку он нетерпеливо вытирал прямо об одежду перепачканные краской пальцы. Когда день был особенно теплым, Бернардино и вовсе скидывал с себя рубаху, поскольку во время работы ему всегда становилось жарко, и тогда сама его плоть покрывалась подобными отметинами, характерными для племени живописцев, и эти разноцветные пятна словно оживали при движении мышц, отчего казалось, что художник облачен в оперение райской птицы.