— Что это у тебя за спиной? — поинтересовался Уллин, который, будучи сегодня в отвратительном настроении, подозревал всех в самом худшем.
— Письма, — бледнея, ответила Дженнет.
— Ну!
— Пожалуйста… — Она протянула Уллину два письма, находившихся у нее в руках. В душе она молила Бога об одном: чтобы ей не пришлось бежать, прикрывая свой зад от пуль, как тому парнишке-маляру.
— Больше ничего? — вперил в нее глаза-рентгены Уллин.
— У меня две руки, — ответила Дженнет, сама удивляясь тому, как она может так спокойно дерзить Уллину, когда ее жизнь висит на волоске.
— А голов сколько?
Ну вот, начинается…
— Одна…
— Вот и береги ее, Дженнет. Если узнаю, что ты помогаешь Свонн… В общем, ты меня знаешь.
— Нехорошее вы задумали дело. Ох, нехорошее… — И куда ее сейчас-то несет? — Посадить родную дочь под замок!
К ее великому удивлению, Уллин даже не закричал на нее, а сказал спокойно:
— Не лезь, Дженнет. Хоть ты и была ей вместо матери, все равно не суйся. Я ей отец — я ее и замуж выдам. Пусть все будет, как положено. Не хочу, чтобы моя дочь позорила наших предков. Выйдет за Коннена, и дело с концом. А ты не лезь, иначе и тебе на орехи достанется. Не посмотрю, что на тебе весь дом держится.
Дженнет опустила голову. С ним не поспоришь. А еще это проклятое письмо, из-за которого ей и с места не сдвинуться…
— Что стоишь, потупилась? Куда шла-то?
— В сад, — проблеяла Дженнет, ожидая скорой расправы.
— Вот и иди… в сад, — махнул рукой Уллин. — Про шиповник не забудь.
— За ним и шла…
К огромной радости Дженнет, Уллин направился в дом. Она тут же вытащила письмо из «укромного местечка» и облегченно вздохнула.
— Чего только не вытерпишь… — прошептала она какому-то невидимому собеседнику… — Чего только не услышишь…
Свонн оглядела себя в зеркало. Хороша, нечего сказать… Лицо отекло, глаза подернулись пеленой, которая обычно бывает у людей, прогулявших всю ночь… И ничего удивительного: полночи раздумий, а после этого — кошмарный сон. Достойное завершение вчерашнего дня. Так сказать, заключительный аккорд.
— Ну и ладно, — махнула Свонн рукой на свое отражение. — Все равно смотреть на тебя некому. Мебель вряд ли будет оценивать твое отекшее лицо и круги под глазами…
На душе было гадко — от вчерашнего дня остался жуткий осадок, а сегодняшний добавил к этому осадку кисловатый привкус тревоги и отчаяния. Отчасти это было вызвано сном, который Свонн помнила лишь наполовину. Да и помнила она, скорее, не сон, а атмосферу сна — тревожную, напряженную, давящую. Как будто кто-то всю ночь держал ее в ледяных объятиях, и она до утра не могла из них вырваться.