Нет, конечно, нельзя сказать, что дверь его квартиры была так уж гостеприимно распахнута передо мной. Но она отворилась буквально через десятую долю секунды после того, как я нажал кнопку звонка. И красное, возбужденное, в капельках пота лицо нависло надо мной.
Я не отшатнулся: что я, возбужденных физиономий никогда не видел?
— Здравствуйте, — сказал я максимально приветливо.
Выражение лица не изменилось.
— Что надо? — отрывисто спросил Киселев.
— Можно войти? — поинтересовался я.
— Кто вы? — Он не спускал с меня настороженного взгляда.
Я снова вспомнил о своем удостоверении и, выругавшись про себя, сказал:
— Степан Алексеевич! — И подумал: сейчас ты забудешь про все документы мира, старый козел! — Михаил Александрович Смирнов попросил меня передать вам привет.
Я все еще мысленно аплодировал самому себе, восхищенный собственной сообразительностью, когда вдруг понял, что моя сверхкаверзная тирада произвела на хозяина вовсе не то впечатление, на которое я рассчитывал.
Он не вздрогнул, не закрыл лицо руками, не упал на колени и не зарыдал. Он отошел в сторону, разрешая мне войти в квартиру, и проворчал, как мне показалось, с заметным облегчением в голосе:
— Опомнился, старая калоша. Всегда так: сначала хочет по мозгам получить и только потом начинает соображать. Но сегодня я больше к нему не пойду.
Мне стало совсем интересно. Если он притворяется, то театр в его лице потерял очень много. Бездарных маршалов у нас — пруд пруди, а вот хороших актеров остается все меньше и меньше. Я так думаю.
Но, слава Богу, я вошел в квартиру, теперь можно было взяться за хозяина всерьез.
Степан Алексеевич был в самой вульгарной пижаме из тех, какие мне доводилось видеть. Не удивлюсь, если куплена она была лет сорок назад на какой-нибудь Тишинке. Полосатая и широкая, она навевала воспоминания о первых послевоенных фильмах. Но лицо маршала выдавало волнение, которое, впрочем, теперь было не таким уже сильным, как в ту минуту, когда он открыл мне дверь. И это тоже настораживало. Если ты не убивал, то почему все-таки волнуешься?
И действительно, судя по всему, Степан Алексеевич не пребывал в панике, но возбуждение его до конца не проходило, это было видно и невооруженным глазом. Он ходил по комнате, меряя ее огромными шагами, размахивая руками, но вовсе не был похож на человека, которого застали на месте преступления. Он был просто чем-то очень сильно раздражен, но на чистосердечное признание мне рассчитывать не приходилось. Я еще не совсем понимал, в чем тут дело, ясно было только одно: я поступил очень правильно, что не стал никого ждать и пришел сюда. Видно, что Степану Алексеевичу есть о чем рассказать.