— Пристроил. А Тряпкина посадил в ленинскую комнату, Люська — его сожительница — в канцелярии. Кроме того, послал купить им еды.
— Действуй, Серега,
Через несколько минут мы уже натягивали в кабинете от окна к шкафу бельевую веревку, то и дело перешучиваясь. Войт стал мне близок с первого дня. В нем была необузданность чувства, приводившая к тому, что каждого приятного ему человека он стремился, хотя бы ненадолго, сделать своим другом. Он был экономен, даже скуп. Но легко дарил то, что невозможно возместить — свое время. Его приглашали помочь, когда требовалось переехать, вскопать участок, сделать ремонт. Он никому не отказывал. Перевозил, сажал картошку, клеил обои...
— Теперь хорошо,— сказал Шатров.— Понятые, сюда, пожалуйста.
Веревка с развешанными на ней вещами разделила кабинет на крохотные отсеки-лабиринты, в которые приходилось подлазить, согнувшись почти до пола. Все висело вперемежку — пальто, кофточки, китайские плащи-«пыльники»...
— Малевич, за стол! Прошу! — Старший опер был доволен.— Заходите.
Появилась приземистая женщина с пером на шляпке. Задыхаясь от волнения, полезла между вещами.
— Жакет! — услышали мы из лабиринта.— Мой жакет! И кофточка!
Над веревками плыло перо, подхваченное невидимым течением.
— Постельного белья нет, голубых штор... Отрез этот тоже мой!
— Шторы я видел...— Шатров негромко выругался.— Ведь думал же взять! Ладно, не волнуйтесь, гражданка. Шторы подвезут,— Он стоял в дверях — худой, с кулаками, засунутыми в карманы, оттого еще более узкоплечий, сутулый.
— Скоро?
— Подвезут? Да. Скоро.
— Тогда я подожду.
— Не знаешь, кто из ребят свободен? — спросил Шатров у Войта.
— Ильин. Сейчас мы с ним съездим.
— Мои кофточки! Бежевая и красная...— В кабинете была уже другая потерпевшая.— Вон то платье в горошек...
Подвозили новых потерпевших. Только что я страдал за Усольцеву, а теперь радовался за этих женщин, к которым возвращались их вещи.
Меня посадили за протокол опознания. Я составил его легко, словно все годы только и занимался этим делом.
Вошел начальник милиции Зильберман, коренастый, аккуратный, с орденскими планками, с белым воротничком, выложенным поверх пиджака. Ему показали мой протокол. Он надел очки, прочитал, кивнул. Я понял, что он одобрил мое перо.
— Кража на Пролетарской пошла,— сказал Зильберман, пряча очки.
Оперативники повторяли названия улиц. Всех их — от оперуполномоченного до начальника — соединяли сейчас координаты этих нераскрытых квартирных краж, описания похищенных вещей, приметы подозреваемых.
Передо мной положили ориентировки. Каждую опознанную вещь надо было называть так, как она именовалась в заявлениях потерпевших, чтобы не было разночтений. То, что первоначально называлось платьем кофейного цвета, нельзя было записать в протокол опознапия бежевым или светло-коричневым.