– При гонорее – три дня, при люэсе – месяц, – не задумываясь, отвечает женатый человек – Хунгерман.
– Ничего ты не подцепил, – говорю я. – Сонеты не заражаются люэсом. Но настроение ты можешь использовать. Поверни руль! Если ты не в состоянии писать за, пиши против! Вместо гимна женщине в пурпуре и багреце – мучительная жалоба. Гной капает со звезд, Иов покрыт язвами, видимо, это и был первый сифилитик, он лежит на обломках вселенной; опиши лицо любви, этого двуликого Януса: на одном сладостная улыбка, на другом – провалившийся нос…
Я вижу, что Хунгерман опять записывает.
– А ты неделю тому назад это тоже говорил своей жене? – спрашиваю я.
Он кивает с сияющим лицом.
– Тогда зачем же ты записываешь?
– Я опять забыл. Неожиданные мысли часто забываются.
– Вам хорошо надо мной смеяться, – обиженно говорит Бамбус. – Я же не способен писать против чего-нибудь. Я могу только создавать гимны.
– Ну и напиши гимн против.
– Гимн можно писать только за что-нибудь, – наставительно замечает Отто. – Не против.
– Тогда пиши гимны во славу добродетели, непорочности, монашеской жизни, одиночества, погружения в созерцание самого близкого и самого далекого из всего, что существует, – а это и есть наше собственное «я».
Сначала Отто слушает, склонив голову набок, точно охотничий пес.
– Да я уже пробовал, – говорит он, подавленный. – Не мой это жанр.
– Подумаешь! Твой жанр! Ты слишком задаешься!
Я встаю и иду в соседнюю комнату. Там сидит Валентин Буш.
– Пойдем, – говорит он. – Разопьем бутылочку Иоганнисбергера. Позлим Эдуарда.
– Не хочется мне сегодня злить ни одного человека, – отвечаю я и иду дальше.
Когда я выхожу на улицу, Отто Бамбус уже там, он с тоскою разглядывает гипсовых валькирий, украшающих вход в «Валгаллу».
– Подумать только… – рассеянно бормочет он.
– Не плачь, – говорю я, чтобы как-нибудь отделаться от него. – Ты, видно, принадлежишь к числу рано созревших талантов, как Клейст, Бюргер, Рембо, Бюхнер – эти ярчайшие звезды на небе поэзии, – зачем же тогда расстраиваться.
– Но ведь они и рано умерли!
– Это ты тоже можешь, если захочешь. Впрочем, Рембо прожил еще долгие годы после того, как перестал писать. И испытал разные приключения в Абиссинии. Как ты на этот счет?
Отто смотрит на меня глазами серны, которой перебили ногу. Потом снова устремляет взгляд на толстые зады и груди гипсовых валькирий.
– Слушай, – говорю я нетерпеливо. – Напиши цикл «Искушение святого Антония». Тут у тебя будет все: страсть, и аскетизм, и еще куча всяких тем.
Лицо Отто Бамбуса оживляется. И сразу становится настолько сосредоточенным, насколько это возможно у астрального барана, притязающего на чувственность. В данную минуту немецкая литература как будто спасена, ибо он явно перестает интересоваться моими мнениями. С отсутствующим видом кивает он мне и уходит домой, к своему письменному столу. Я с завистью смотрю ему вслед.