– Изабелла, – говорю я. – Милая, любимая, жизнь моя! Мне кажется, я наконец почувствовал, что такое любовь! Это жизнь, только жизнь, высочайший взлет волны, тянущейся к вечернему небу, к бледнеющим звездам и к самому себе, – взлет всегда напрасный, ибо он – порыв смертного начала к бессмертному; но иногда небо склоняется навстречу такой волне, они на миг встречаются, и тогда это уже не закат с одной стороны и отречение – с другой, тогда уже нет и речи о недостатке и избытке, о подмене, совершаемой поэтами, тогда…
Я вдруг смолкаю.
– Я несу какой-то вздор, – продолжаю я, – слова льются непрерывным потоком, может быть, в этом есть и ложь, но ложь только потому, что сами слова лживы, они словно чашки, которыми хочешь вычерпать родник, – но ты поймешь меня и без слов, все это так ново для меня, что я еще не умею его выразить; я ведь не знал, что даже мое дыхание способно любить, и мои ногти, и даже моя смерть, поэтому – к черту вопрос о том, сколько такая любовь продлится, и смогу ли я ее удержать, и смогу ли ее выразить…
– Я понимаю, – говорит Изабелла.
– Понимаешь?
Она кивает с сияющим взором.
– А я уже начала тревожиться за тебя, Рудольф.
Почему бы ей тревожиться за меня, думаю я. Я же не болен.
– Тревожиться за меня? – спрашиваю я. – Почему же тревожиться?
– Да, тревожилась, – отвечает она. – Но теперь нет. Прощай, Рудольф.
Я смотрю на нее и сжимаю ее руки:
– Почему ты хочешь уйти? Я что-нибудь сказал не так?
Она качает головой и пытается высвободиться.
– Нет, да! – настаиваю я. – Не так я говорил! Пустые слова, гордыня, болтовня…
– Не губи же всего, Рудольф! Почему всякий раз, когда ты хочешь чем-нибудь владеть, ты губишь это, как только получил?
– Да, – соглашаюсь я. – Почему?
– Это огонь без дыма и пепла. Не губи его. Прощай, Рудольф.
Что это? – думаю я. – Прямо как в театре, но подмостков никаких тут не может быть. Прощание? Но ведь сколько раз мы так прощались, каждый вечер! Я крепко держу Изабеллу.
– Мы не расстанемся, – говорю я.
Она кивает, кладет мне голову на плечо, и я вдруг чувствую, что она плачет.
– Отчего ты плачешь? – спрашиваю я. – Мы же счастливы!
– Да, – отвечает она, целует меня и выскальзывает из моих объятий. – Прощай, Рудольф.
– Почему ты так прощаешься со мной? Мы же не расстаемся. Завтра я опять приду к тебе.
Она смотрит на меня.
– Ах, Рудольф, – говорит она, точно опять чувствует себя не в силах что-то разъяснить мне. – Как умирать, если не можешь проститься?
– Да, – отвечаю я. – Как? Я тоже не понимаю. Или то, или другое.
Мы стоим перед флигелем, в котором она живет. В холле никого нет. На одном из плетеных кресел лежит очень пестрый платок.