Дамы рассматривают мой рисунок. Это один из последних. Для надписи я использовал майора Волькенштейна, якобы павшего в 1915 году во главе своих войск, что было бы лучше, по крайней мере, для убитого в Вюстрингене столяра.
– А Лошадь была католичкой? – спрашивает Фрици.
– Кресты ставят не только католикам, – отвечаю я.
Мадам в нерешительности.
– Не знаю, подходит ли ей такой вот религиозный памятник. Не найдется ли что-нибудь другое? Скажем, в виде естественной скалы?
У меня перехватывает дыхание.
– Если вы хотите получить что-нибудь в этом роде, – говорю я затем,
– то могу вам предложить нечто особенное! Нечто классическое! Обелиск!
Конечно, я знаю, что это выстрел наугад, но вдруг, охваченный охотничьим азартом, торопливо отыскиваю изображение нашего ветерана и кладу на стол.
Дамы молчат и разглядывают его. Я держусь в сторонке. Бывают такие счастливые находки – в начале или в конце, когда человек, словно играя, достигает того, над чем специалисты бьются без всякой надежды на успех. Фрици вдруг смеется.
– В конце концов для Лошади неплохо, – говорит она.
Мадам тоже усмехается.
– А сколько эта штука стоит?
С тех пор как я служу в нашей фирме, за обелиск никогда не назначали цены, так как каждый был уверен, что его продать невозможно. Я быстро высчитываю.
– официально – тысячу марок, – говорю я. – Для вас, как для друзей,
– шестьсот; для Лошади, как одной из моих воспитательниц, – триста. Я могу позволить себе предложить эту бросовую цену – ведь сегодня и без того мой последний день службы в конторе, но будь это не так, меня бы уволили. Оплата, разумеется, наличными. И за надпись отдельно.
– А почему бы и не согласиться? – замечает Фрици.
– Я тоже за, – отвечает мадам. Я ушам своим не верю.
– Значит, по рукам? – спрашиваю я.
– По рукам, – отвечает мадам.
– Триста марок. Сколько это в гульденах?
Она принимается отсчитывать банкноты. Из часов в виде домика, висящих на стене, выскакивает кукушка и выкрикивает время. Я засовываю деньги в карман.
– Помянем Мальвину стаканчиком коньяку, – говорит мадам. – Завтра утром мы ее похороним. Ведь вечером ресторан должен опять работать.
– Жаль, что мне нельзя быть на похоронах, – говорю я.
Мы все выпиваем по стаканчику коньяку с мятной водкой. Мадам прижимает платок к глазам.
– Я очень расстроена, – заявляет она. Все мы расстроены. Я встаю и прощаюсь.
– Георг Кроль установит памятник, – говорю я.
Дамы кивают. Никогда я не видел такого доверия и верности, как в этом доме. Они машут мне в окна. Доги заливаются лаем. Я торопливо шагаю вдоль ручья к городу.